Даниил Хармс. Жизнь человека на ветру - Валерий Шубинский

– Простите, Николай Алексеевич, – сказал Заболоцкий, – вы мой тезка, и скажу напрямик.

– Сказывай, Миколка, от тебя и терновый венец приму.

– Венца с собой не захватил, а что думаю, скажу, уговор – не сердитесь. На кой вам черт весь этот маскарад? Я ведь к поэту пришел, к своему коллеге, а попал не знаю куда, к балаганному деду. Вы же университет кончили[155], языки знаете, зачем же дурака валять…

Введенский и Хармс переглянулись.

– Прощай, чаек, – шепнул мне Даниил.

Действительно, с хозяином произошло необыкновенное. Семидесятилетний дед превратился в средних лет человека (ему и было менее сорока)[156]с колючим, холодным взглядом.

– Вы кого ко мне привели, Даниил Иваныч и Александр Иваныч? Дома я или в гостях? Волен я себя вести, как мне заблагорассудится?

От оканья и благости и следа не осталось.

– Хочу – псалом спою, а захочу – французскую шансонетку. – И, сказав, продемонстрировал знание канкана.

Мы не дослушали, ближе-ближе к двери – и в коридор…[157]

Михаил Кузмин и Юрий Юркун в своей квартире на улице Рылеева (бывшей Спасской), 1935–1936 гг.

У гроба С. Есенина в Ленинградском отделении Всероссийского союза писателей. На переднем плане слева направо: Николай Клюев, Василий Наседкин, Илья Садофьев, Николай Браун, Софья Толстая, Николай Никитин, Вольф Эрлих, Михаил Борисоглебский, 29 декабря 1925 г.

Николай Клюев, 1920-е.

На этом общение с Клюевым приостановилось, но все же не совсем прервалось. По крайней мере, Введенский бывал у него в начале тридцатых со своей второй женой Анной Ивантер. Юную и наивную Анну Семеновну шокировал не “маскарад”, а то, что гостеприимный хозяин во время беседы, не обращая внимания на ее прелести, норовил погладить ее мужа по коленке[158].

В целом надо признать, что ленинградский литературный мир – и “старорежимные” писатели, и “попутчики”, и даже то, что на тот момент можно было считать официозом, – принял молодых авангардистов более чем доброжелательно. Однако те – как во все времена молодые поэты – были недовольны своим положением. Им казалось, что их недооценивают; они еще не знали, что такое настоящая затравленность и бесславье.

Попытки же расширить свои публикационные возможности были по-юношески наивны. Так, 3 апреля 1926 года два “чинаря” отправляют следующее письмо Б.Л. Пастернаку:

Уважаемый Борис Леонтьевич (так! – В. Ш.),

мы слышали от М.А. Кузмина о существовании в Москве издательства “Узел”.

Мы оба являемся единственными левыми поэтами Петрограда (город уже два года называется иначе! – В. Ш.), причем не имеем возможности здесь печататься.

Прилагаем к письму стихи как образцы нашего творчества и просим Вас сообщить нам о возможности напечатания наших вещей в альманахе Узла или же отдельной книжкой. В последнем случае можем выслать дополнительный материал (стихи и проза).

Даниил Хармс

александрвведенский

3 апр 1926.

Петербург

Альманах издательства “Узел”, который имеется в виду, так и не вышел. Да к тому же Пастернак имел мало касательства к этому издательству – просто выпустил там одну книгу. Во главе кооперативного издательства (зарегистрированного, собственно, как “промысловая артель”, очень небольшого и недолго просуществовавшего) стояли Софья Парнок, Абрам Эфрос и Михаил Зенкевич. Двое первых (замечательный поэт Парнок и посредственный стихотворец, но крупный искусствовед Эфрос) в двадцатые годы считались “неоклассиками”, третий начинал как акмеист, а в двадцатые годы тяготел к умеренно-левой, конструктивистской поэтике. Худшего места для предложения заумных стихов придумать было невозможно. Да и автор “Сестры моей жизни”, прочитав тексты двух самоуверенных молодых ленинградских авторов, вероятно, лишь пожал плечами. Он любил Крученых (больше как человека, чем как поэта), но “дыр бул щыла” ему вполне хватало, других стихов в этом роде он не жаждал. Если он и ответил Хармсу и Введенскому, то, скорее всего, лаконичным отказом – но письмо их зачем-то сохранил. Хармс как раз в те годы поэзией Пастернака интересовался (в его записной книжке за 1927 год переписаны “Метель” и две строфы из “Спекторского”), но, видимо, очень быстро этот интерес прошел, и последующие его упоминания о “полупоэте Борисе Пастернаке” немногочисленны и пренебрежительны.

8

Осенью 1926 года, после исключения из техникума, Хармс подал документы в другое учебное заведение. Оно в самом деле давало высшее образование и притом было куда ближе Хармсу по духу, чем электротехникум. Тем не менее и его Даниил Иванович не закончил. Это – Высшие курсы искусствоведения при Институте истории искусств.

Исследовательский Институт истории искусств, существующий и поныне, возник в 1912 году как частное предприятие ученого и мецената графа Валентина Платоновича Зубова, потомка одного из братьев последнего екатерининского фаворита. Лично Зубов занимался чрезвычайно модной в предреволюционные годы темой – историей петербургской архитектуры, и защитил диссертацию о творчестве Росси. Даже в творчестве этого зодчего, чьи Сенат и Синод соседствовали с его особняком, строгий ценитель видел черты “упадка” (в сравнении с безупречной эпохой Захарова и Воронихина), а сам особняк, творение Гаральда Боссе, возведенный в 1843–1846 годы, должен был казаться ему воплощением крайней безвкусицы. Тем не менее институт расположился именно в этом доме. Высшие курсы искусствоведения начали действовать в 1916-м, накануне революции. Сам (уже “бывший”) граф возглавлял институт и курсы до 1925 года, пока не эмигрировал (обычным для той поры способом: уехал за границу с путевкой Наркомпроса и не вернулся).

В 1920-е годы Высшие курсы искусствоведения пользовались большой популярностью у непролетарской молодежи, так как здесь на роковой шестой пункт анкеты более или менее закрывали глаза. Но, разумеется, учились здесь и молодые люди стопроцентно советского склада… Среди выпускников курсов было немало писателей, очень разных, от Вагинова до Бориса Корнилова и Ольги Берггольц.