Райские псы - Абель Поссе

Его обтерли куском грубой ткани. Дали гребешок из кости каракатицы. Вручили сандалии и бурнус из довольно тонкого льна. Распорядились составить список всех вещей, чтобы — случись что — отдать их родственникам.

Колумба усадили за стол, по-монашески скромный. Люди из «ГГ» остались в коридорах и только время от времени просовывали в двери тупые тыквообразные головищи.

За столом прислуживали четыре обворожительные девушки. Одна из них подала ему бокал, где крепкое местное вино словно дробилось изломами в манящей прохладе серебра.

Тогда Христофор увидел ее. Она вошла следом за двумя гвардейцами, тут же исчезнувшими. С природным величием спустилась по лестнице. Да, любые слова здесь были бессильны: при появлении Владычицы все вокруг будто застыло, все потеряло значение — вкус еды и вина, звуки нежной флейты, на которой играла на возвышении девушка-гречанка.

Широкие бедра. Тончайшая талия. Ягодицы — планетообразные, как у женщин Пикассо. Щиколотки — узкие и хрупкие, словно запястья венского органиста.

Одетая и почти нагая, сдержанная и все сулящая — в полупрозрачных одеждах, похожих на эллинские. Сандалии из позолоченной кожи. Густые черные волосы — по плечам. Большие зеленые глаза — глаза пантеры, а отнюдь не испуганной газели.

«У нее бедра уроженки Лакедемона», — подумал Колумб, воображая любезности, какие можно будет сказать ей в постели.

Золотой ремешок не давал волосам упасть на лоб. И никаких драгоценностей. Только ожерелье из каких-то мелких ракушек цвета слоновой кости или из высушенных и нанизанных на нитку маленьких сухих фиников (позднее Колумб узнает: то были клиторы крестьянок и горожанок, имевших несчастье спутаться с ее любовниками — бывшими, настоящими либо будущими).

Без лишних церемоний заняла Беатрис место на противоположном конце стола и вела себя так, будто всю свою жизнь принимала его ежедневно. Вот она, светская женщина!

На стене висела кираса покойного наместника, похожая на те латунные марионетки, что так популярны в Сицилии. Кроме нее, ничто здесь не напоминало о средневековой суровости и аскетизме. Амфоры с фавнами, триклинии, бронзовые кувшины для умывания, бюст Сократа или Цезаря (никогда нельзя угадать наверняка). Мозаики, мраморный стол, золотые и серебряные кубки. Дух Рима и Греции. Множество изысканных птиц (поднадзорно свободных): фазаны, нильский ибис, малайские попугайчики, орел с золотой шейкой.

На столе — дары моря во всей красе. Козий сыр в перце. Виноградные листья с творогом. Молодое вино.

Она ела, ничуть не тяготясь долгим молчанием. Колумб, напротив, начал чувствовать себя неловко и пытался заинтересовать ее сообщением:

— Изабелла, наша королева, очень похудела…

Фраза повисла в воздухе, одинокая, несчастная… Слишком явно прозвучало желание показать себя человеком, приближенным ко двору, даже лицом доверенным. Он уже раскаивался, что произнес ее, но вернуть назад сказанного было нельзя. Она же лишь подняла бровь и что-то процедила сквозь зубы.

Несомненно, Колумб выбрал худшую из тем. Он упомянул здесь об Изабелле — то есть заговорил о веревке в доме повешенного.

Новая попытка:

— На островах… наверное, много проблем? Политических… имею в виду. Я видел останки казненных…

Она выслушала его спокойно, с приветливой, но ироничной улыбкой. И тогда, в первый раз, прозвучал ее голос:

— Обращать в христианство не просто, Адмирал.

Беатрис отвечала любезно, но сохраняла при этом жесткую дистанцию.

«Так где же повесила она Нуньеса де Кастаньеду? Прямо здесь? И когда: до или после десерта?» — размышлял между тем Христофор. Он оглядел высокие балки, но не обнаружил никаких следов.

Девушки-прислужницы наполнили бокалы вином. Две другие внесли нашпигованного салом козленка. Салаты, суп из фасоли, жареный перец.

Она бесстрастно смотрела, как он взял ногу козленка и решительно впился в мясо зубами. Прожевал несколько кусков. Запил вином. Несчастный, при этом — чтобы выглядеть хорошо воспитанным — он старательно отставлял мизинец в сторону.

Она сохраняла все то же жутковатое спокойствие. И не слишком строго судила промахи смущенного плебея, который, чем больше сражался с собственной вульгарностью, тем больше совершал оплошностей.

— Вы задумали великое дело, Адмирал, — сказала она снисходительно.

— Индии. Специи. Сипанго. Великий Хан… — пробормотал он.

— Но все это дальше, чем вы полагаете. Местные жители — кто больше, кто меньше — знают о тех жарких землях. Многие видели их своими глазами, их занесло туда море… Но никто, возвратясь, толком не мог объяснить, где побывал… Так что первыми вы не будете! Просто надо погромче кричать о своем подвиге… Кстати… Те люди тоже несколько раз подплывали сюда на своих странных кораблях… Могу сказать, что они робки и нерешительны. Слишком добродушны, поэтому их мир обречен… Один из них — потом гуанчи убили его, приняв за какого-то бога, — успел рассказать, будто Европа открыта ими в 1392 году. Они смогли подойти к ней сразу в трех пунктах… Как знать…

Все возможно. Возможно… Они достигли Порто, Азорских и Канарских островов. Это точно. Но дальше не пошли… Их кораблями управляет не ветер, им удается найти иной язык с морем. Они отыскивают в море реки и умеют следовать по ним. Возможно, так и надо. А мы их не интересуем. Да и кого может привлекать мир, все глубже погрязающий в трясине демократии и народного образования?

Подали свежайшие фрукты. Она жадно и почти механически — и здесь неуместно было бы рассуждать, элегантно это выглядело или по-звериному естественно (так тигрица спешит утолить жажду у ручья), — схватила сразу два блюда.

Потом, когда они поднимались на «наблюдательный пункт» (ее выражение), Беатрис с насмешкой заметила:

— Аполлон! Не желаете ли взглянуть на мою коллекцию ракушек? — и рукой сделала кругообразный жест. Колумб с досадой понял, что узнан, что она знала, чем он занимался в не самые для себя счастливые годы.

Они продолжали подниматься по каменной лестнице. И на всем пути за ними следили глаза здоровенных галисийцев, которые время от времени просовывали головы меж портьерных складок и тут же прятались вновь.

С одной из площадок она бросила горсть фисташек гулявшим по столовой фазанам. Выпустила из клетки белую мышь — на десерт королевскому орлу, который с изысканной, сдержанной жестокостью тут же спланировал с железной балки.

Что же произошло потом? Что Колумб имел в виду, когда в предсмертных беседах с падре Горрисио упоминал о «самом сильном в жизни впечатлении» (Вальядолид, 1506)?

Можно ли верить тому, что пятьдесят лет спустя со слов одного из бывших галисийских гвардейцев записал юнга Моррисон?

По выражению Микеля де Кунео, Адмирал вернулся «потрясенный любовью, преображенный».

Кое-что об интересующем нас эпизоде рассказала и одна из прислужниц (и только после того, как стало известно о трагической гибели Беатрис Бобадильи в Медине дель Кампо). По ее свидетельству, Беатрис, увидев, как он впился зубами в ногу козленка, «почувствовала, что все в ней всколыхнулось от присутствия настоящей, бьющей через край мужской силы».