Петр III - Александр Мыльников

Он мечтал совершить путешествие по европейским странам, навестить свое герцогство, в котором после 1742 года побывать ему не довелось. В дополнительных набросках к своим «Запискам» Екатерина Алексеевна указывала, что в Гольштейн ее супруг намеревался отправиться в конце 1759 года. Возможно, что с этим замыслом связано другое его письмо И. И. Шувалову, также написанное на французском языке: «Милостивый государь! Я столько раз просил вас исходатайствовать у ея имп. величества, чтоб она позволила мне в продолжение двух лет путешествовать за границей, и теперь повторяю вам это еще раз и прошу убедительно устроить, чтобы мне позволили. Мое здоровье слабеет день ото дня, ради Бога, сделайте мне эту единственную дружбу и не дайте умереть с горя; мое положение не в состоянии выдержать моей горести, и хандра моя ухудшается день ото дня; если вы думаете, что нужно показать письмо ея величеству, вы мне сделаете самое большое удовольствие, и за тем остаюсь преданный вам Петр» [85, с. 266]. Но императрица была неумолима: не доверяя наследнику, Елизавета Петровна продолжала цепко держаться за него как за живой залог легитимности собственной власти.

При всем том, особенно с середины 1750-х годов, она странным образом не стеснялась, в том числе за глаза, публично третировать своего племянника. «У себя в комнате, — писала Екатерина, — когда заходила о нем речь, она обыкновенно заливалась слезами и жаловалась, что Бог дал ей такого наследника, либо отзывалась о нем с совершенным презрением и нередко давала ему прозвища, которых он вполне заслуживал». И приводила в качестве подтверждения слов хранившиеся у нее записки: «В одной есть такое выражение: "Проклятой мой племянник мне досадил как нельзя более"; в другой она пишет: "Племянник мой урод — черт его возьми"» [86, с. 173]. В этом Екатерине Алексеевне вполне можно доверять. Будучи женщиной плохо воспитанной и грубой, императрица была способна, например, в разговоре (даже с иностранным дипломатом!) бросить такие слова: «Знайте, что в моей империи только и есть великого, что я да великий князь, но и то величие последнего не более как призрак» [133, с. 256]. Насколько подобные филиппики компрометировали ее самое, дочь Петра Великого просто не задумывалась!

Но Петр Федорович задумывался. Екатерина признавалась, что много раз слышала от него, «что он чувствует, что не рожден для России, что ни он годен для русских, ни русские для него и что ему непременно придется погибнуть в России» [86, с. 148]. О подобных сетованиях есть упоминания и у некоторых других собеседников великого князя. Он жаловался на свою судьбу: если бы не тетушка, он мог бы занять шведский престол, на худой конец, согласно гольштейнской традиции, стать генералом прусской службы. А его, как он однажды выразился в разговоре с Понятовским, «притащили сюда, чтобы сделать великим князем этой засранной страны». Отзвуки подобных искренних, но в устах наследника российского престола неосторожных откровений создавали ему в придворных кругах репутацию «русофоба», оскорбляющего «самолюбие народа». Только народ был здесь ни при чем: ведь именно к общению с ним Петра Федоровича стремились не допускать с первых же лет его пребывания в России.

Неблагоприятная для него ситуация осложнялась начавшимся ухудшением состояния здоровья императрицы. В верхах уже в сентябре 1755 года допускали возможность ее скорой кончины. В последующие годы Елизавета Петровна чувствовала себя все хуже, а в 1758 году около Царскосельского дворца прилюдно у нее произошел удар, после которого на несколько дней она потеряла речь. И те, кто стоял у престола, самым серьезным образом задумывались о будущем — не столько России, сколько о своем собственном. То, что наследником является Петр Федорович, знали все и давно — с 1742 года. Но… послушаем еще раз Фавье. Заявив, что «нареченный наследник» не пользуется «народной любовью», что он не играет почти никакой роли «ни в Сенате, ни в других правительственных учреждениях», французский наблюдатель писал: «Погруженные в роскошь и бездействие, придворные страшатся времени, когда ими будет управлять государь, одинаково суровый к самому себе и к другим» [178, с. 198]. Фавье вольно или невольно коснулся самой сути вопроса: в этом, а не в перешептывании о пресловутой «неспособности» или «ненависти к русским» лежала причина назревавшего конфликта.

В узком кругу высших сановников с участием Екатерины и, как это ни странно, некоторых иностранных посланников обдумывались варианты устранения Петра от престолонаследия. При тех или иных нюансах, останавливаться на которых мы не будем, предполагалось выслать его в Киль, а на трон возвести маленького Павла Петровича при установлении до его совершеннолетия регентства. Самые жаркие споры завязались вокруг последнего: кому стать регентом? Среди возможных кандидатур назывались две — Екатерины Алексеевны и Ивана Ивановича Шувалова.

Такой вариант не устраивал прежде всего Екатерину. Недавняя сообщница Бестужева-Рюмина, она Шуваловых своими политическими друзьями не считала и считать не могла. А регентство при сыне, не говоря о соправительстве с мужем (в свое время это ей предлагал Бестужев-Рюмин), ее абсолютно не устраивало. При всем недовольстве племянником Елизавета Петровна никаких изменений в ранее определенный ею порядок наследования не внесла. Это часто объясняют ее нерешительностью, усугубленной болезненным состоянием. Что ж, это могло сыграть какую-то роль. Но не определяющую. С одной стороны, как мы неоднократно подчеркивали, внук Петра Великого, его «родная кровь», всегда был для Елизаветы залогом и гарантом ее легитимности. С другой стороны, внезапное отрешение племянника, права которого на престол декларировались почти два десятилетия, могло вызвать непредсказуемые политические последствия: о судьбе детей, возводившихся в XVIII веке на российский престол, хорошо знали и в России, и за рубежом. Понимала это не только Елизавета Петровна, но и другие влиятельные деятели, включая Н. И. Панина, воспитателя Павла Петровича. Тем более что в последние годы жизни императрицы Шуваловы пошли на сближение с Петром Федоровичем. Планы по его устранению от наследования престола повисли в воздухе — надежда оставалась на случай. На случай, но ей благоприятный, надеялась и великая княгиня. И когда в конце 1761 года капитан гвардии М. И. Дашков, муж Екатерины Романовны, предложил великой княгине возвести ее на престол, то в ответ услышал слова, которые позднее сама Екатерина воспроизвела в мемуарах с предельной откровенностью: «Я приказала ему сказать: "Бога ради, не начинайте вздор; что Бог захочет, то и будет, а ваше предприятие есть рановременная и не созрелая вещь"» [87, т. 12, ч. 2, с. 500].

Запомним эту отсылку к божественному промыслу — вскоре это Екатерине сослужит службу. Да, как умный и коварный политик она чувствовала, что в декабрьские дни 1761 года, когда медленно угасала Елизавета Петровна, захват чужого престола и в самом деле был бы воспринят как «не созрелая вещь». Но надлежащие выводы Екатерина сразу же сделала. Быть постоянно начеку, провоцировать Петра, превосходно зная его характер, на неосторожные и непопулярные действия, а одновременно обрабатывать исподволь в свою пользу влиятельных сановников и гвардию, дожидаться подходящего момента и, выбрав его, нанести удар — вот тактика, которую в предвестии кончины императрицы избрала великая княгиня, дабы вопреки всему достичь цели своей жизни. Сказанное не догадки и не домыслы, а осознанная линия поведения по отношению к супругу, о чем в своих «Записках» она поведала со всей откровенностью: «Я решилась по-прежнему, сколько могла и умела, давать ему благие советы, но не упорствовать, когда он им не следовал, и не сердить его, как прежде; указывать ему его настоящие выгоды всякий раз, как представится к тому случай, но в остальное время хранить самое строгое молчание и, с другой стороны, соблюдать свои интересы по отношению к публике так, чтобы сия последняя видела во мне спасительницу общественного блага» [86, с. 162]. Отдадим ей должное: свой план она с успехом и скоро осуществила.