Перевод с подстрочника - Евгений Чижов

Утро вновь началось со звонка Касымова.

– Видел тебя вчера по телевизору, ты смотрелся отлично. Пастернак не выглядел бы лучше. Можешь не сомневаться, ещё несколько тысяч поклонниц, которые скупят всё, что ты опубликуешь, тебе обеспечены.

– Перестань, пожалуйста. Скажи лучше, это ты написал вопросы для ведущей?

– Положим, не написал, а просто продиктовал по телефону, – а кто бы, кроме меня, мог это сделать? Думаешь, здесь кто-нибудь способен задать верный вопрос? Всё самому приходится! Поэтому и времени ни на что не хватает. На сегодня выписал тебе пропуск на верхнюю смотровую площадку памятника Народному Вожатому, а пойти с тобой опять не выйдет – внеплановое совещание у министра культуры. Так что придется тебе снова с Зарой идти. И, кстати, в президентский архив в постаменте тоже загляните. Я уже договорился, тебе там всё покажут.

– Даже и не знаю, чем я смогу тебя отблагодарить…

– Сочтёмся славою, ведь мы свои же люди!

Известие, что он вновь встретится с Зарой, обрадовало Олега. Он даже не стал браться за перевод, к которому по-прежнему не лежала душа, а по-зволил себе бездельничать, слоняясь из комнаты в комнату и вслушиваясь в звук своих шагов, по-разному раздававшихся в различных объемах замкнутой в белёных стенах солнечной пустоты.

Потом сходил на рынок за овощами. Когда вышел из дому, от дувала на противоположной стороне улицы, собрав себя из пятен тени и света, поднялся сидевший под тутовником козопас и лениво побрел за Олегом, но, увидев, что Печигин свернул к рынку, потерял к нему интерес и вернулся обратно.

Зара приехала после обеда с водителем Тимура. Сев в машину, Печигин спросил её, не смотрела ли она вчера вечером по телевизору русский канал. Зара кивнула, не оборачиваясь к Олегу.

– Ну и как вам?

– Было очень интересно. Я, правда, не поняла, наверное, многого… – Только с этими извиняющимися словами она решилась взглянуть ему в лицо.

– Что вам было непонятно?

Она вновь отвернулась, точно, глядя на Олега, не могла собраться с мыслями, а он, почувствовав, что как человеку из телевизора ему теперь, похоже, всё позволено, закинул руку за спинку сиденья и положил ей на плечо. Зара не пошевелилась, окаменев под его ладонью. Некоторое время ехали молча, наконец она почти умоляюще произнесла:

– Не знаю… уже не помню… Всё вместе – и понятно, и непонятно…

– Ну, если вам по-прежнему будет интересно, я вам с удовольствием всё объясню.

Она с готовностью закивала, сдвинув свои густые брови, так что между ними обозначилась вертикальная морщинка.

Водитель высадил их у памятника, попрощался, извинившись, что не сможет за ними вернуться, уехал. Гигантский памятник Народному Вожатому возвышался над ними, уходя в облака, рассекая их бег железным утюгом подбородка (лица с того места, где стояли Олег с Зарой, было не видно), над которым, как мифологическая фигура на носу корабля, раскинул крылья голубь. Вокруг был разбит сквер с каскадом фонтанов, но людей в это время дня почти не было, только один мужчина, присев на корточки, фотографировал на фоне памятника свою жену и сына. Мальчик лет пяти весь надулся, выкатил колесом грудь и поднял обе руки, повторяя позу Народного Вожатого.

У входа в расположенный в постаменте президентский архив Печигина и Зару встретил немолодой мужчина с волосатыми руками и запястьями, выглядывавшими из рукавов белой рубашки. Словно стесняясь своего повышенного оволосения и поэтому не глядя в глаза, он пригласил их пройти за ним, ему поручено провести для них небольшую экскурсию. Они вошли в зал, полный шкафов и стеллажей, похожий на обычную библиотеку, только вместо книг на полках стояли нумерованные папки. Здесь были собраны все, какие удалось найти, свидетельства о детстве Народного Вожатого: рассказы родственников, родителей, учителей, одноклассников, друзей и просто людей, хоть когда-то его видевших и способных хоть что-то вспомнить. Всё это было тщательно проверено, перепроверено и зарегистрировано вместе с подробными биографиями самих рассказчиков. Детству были посвящены первые три этажа архива, выше находились материалы, отражавшие отрочество, юность и, наконец, зрелость – вплоть до сегодняшнего дня.

– Наша задача заключается в том, – объяснял сотрудник архива, – чтобы ни одно слово Народного Вожатого не пропало, ни одно действие не выпало из истории. Неважно, что на первый взгляд они могут показаться малозначительными и обыкновенными – скрытый в них смысл нередко проявляется лишь годы и десятилетия спустя, а иные вообще рассчитаны на далекое будущее. Возможно, только нашим потомкам предстоит оценить их по достоинству, мы же должны сделать всё, чтобы точно сохранить каждое высказывание президента. Ни один его день не должен остаться незадокументированным!

Сотрудник архива говорил, оборачиваясь на ходу, быстро ведя Олега и Зару между стеллажами, словно торопился как можно скорее провести экскурсию, чтобы вернуться к оставленной работе.

– В моём отделе детства пока ещё много проблем: большие пробелы, неточная датировка многих событий, встречаются сомнительные свидетельства. Но чем выше и ближе к сегодняшнему дню, тем полнее сохранена жизнь Народного Вожатого. Начиная с инаугурации в материалах архива уже практически нет лакун, каждый день президента так или иначе отражён. Но это не значит, что там нет своих проблем! Если в отделе, посвященном зрелости, нет выпавших дней, то это не значит, что там нет выпавших часов!

Миновав помещение, полное столов с компьютерами, за которыми сидели безостановочно стучащие по клавиатурам девушки (Олегу и Заре было объяснено, что идёт перевод материалов архива в цифровые единицы хранения), они вышли в комнату со шкафами, поделёнными на ячейки. Некоторые из них были пусты, в других лежали выцветшие от времени детские вещи и игрушки: колготки, сандалии, маленькая тюбетейка, сачок для ловли бабочек, пластмассовая сабля, кучка ржавых железных солдатиков, деревянный грузовик, конь-качалка. Пока их сопровождающий рассказывал, когда и во что играл маленький Гулимов, Печигин пригляделся к Заре и заметил, что её большие тёмные глаза покрылись прозрачной слёзной плёнкой. Все эти игрушки и детские тряпки обладали для неё непостижимой для Олега аурой, приближая к ней Народного Вожатого, и этой близости она не могла вынести без слёз. Печигина же не тронул даже первый из сохранившихся снимков Гулимова, продемонстрированный сотрудником архива: на нём будущий президент в возрасте пяти с половиной лет, не отличимый, на взгляд Олега, от надувшегося мальчика в сквере с фонтанами, повторявшего позу памятника (по правде говоря, и большинство взрослых коштыров, не говоря уже о детях, всё ещё казались ему похожими друг на друга), держал вместе с двумя братьями, как и он, в трусах по колено и майках, натянутое под тутовым деревом покрывало, а отец сбивал в него спелый тутовник. Были и ещё снимки: юный Гулимов в пионерском галстуке, среди одноклассников, салютующий вожатому на линейке в пионерлагере, вылезающий в мокрых трусах из арыка и множество других, – но все они никак не приближали Олега к тому человеку, чьи стихи он должен был перевести. Наоборот, эти бесконечно умножающиеся образы Народного Вожатого как будто становились между Печигиным и стихами, заслоняли их, и пробиться к ним делалось всё сложнее. А кроме того, эти фотографии вставали ещё и между ним и Зарой, которая с головой ушла в их разглядывание, совсем, похоже, забыв про Олега.