Авария, дочь мента - Юрий Коротков

Еремей тоскливо вздохнул – жалко было пропавшего дня, с таким помощником в лесу, как с ярмом на шее, – и нехотя махнул рукой. Он отдал Бегуну большую клеть, сплетенную из лозы, сам закинул на плечи крошни с провиантом, старую свою посадистую винтовку и взял рогатину – рябиновое ратовище с широким стальным пером и поперечиной. Перекрестился на храм, беззвучно проговорил губами то ли молитву, то ли охотницкий заговор и двинулся в лес. Он шагал в полную ногу, не оглядываясь, так что Бегуну приходилось поспешать, чтобы не отстать, не заблудиться. С ними шел Суслон, самая крупная из озерских лаек, сопровождавшая весной Еремея из Рысьего. Его рыжий хвост серпом и густая опушка на задних лапах наподобие галифе мелькали далеко впереди.

Земля, укрытая плотным мхом, еще хранила тепло, а воздух уже остывал за ночь, и по утрам между деревьями повисала холодная белесая дымка. Осень здесь не слепила огненными красками, как в средней полосе, – пожелтел редкий подлесок и опушки, да хвоя выгорела за лето, потускнела.

Суслон вдруг встал. Еремей предостерегающе поднял руку. Потом, не отрывая глаз от сплетения сосновых ветвей над тропой, снял одной рукой винтовку и опер ствол на поперечину.

Бегун, как ни приглядывался, не видел впереди ничего живого. Он осторожно, на цыпочках, переступил ближе к Еремею, чтобы по направлению ствола понять, куда тот целится. Треснула под ногой сухая ветка, и громадный, как индюк, мошник – бородатый лесной петух – ломанулся сквозь ветви, звучно хлеща крыльями. Еремей досадливо обернулся. Бегун только виновато развел руками.

Они двинулись дальше. Чуть погодя Еремей нагнулся и указал ему на пару следов, промятых во мху, и еще пару поодаль.

– Заяц?

Еремей прижал палец к губам, даже оглянулся испуганно.

– Нельзя по имени? – догадался Бегун. Он вспомнил, что озерские охотники никогда не называли зверье перед охотой по именам – лось, медведь, лиса, а сохатый, хозяин, красна. – Косой?

Еремей кивнул. Они прошли по следу; около молодых осинок с обглоданной понизу, размочаленной корой Еремей поставил клеть, бросил внутрь крупно нарезанную репу и поднял заслонку на прут-сторожок. Ловушка была незатейливая: заяц, зайдя в клеть, задевал сторожок, и заслонка, отворяемая только снаружи, падала.

Через полчаса, подстрелив по пути тетерку, – Бегун в этот раз стоял не дыша, – Еремей вышел к другой клети, поставленной накануне. В ней смирно сидел крупный русак, уставший уже, видно, биться о прутья ловушки. Он распластался по земле, прижав уши, надеясь, что его заячий бог пронесет людей мимо, но, увидав их в двух шагах, забился с новой силой, так что клеть ходуном заходила.

Еремей просунул внутрь руку, поймал его за уши и вытащил, прижимая зайца к земле, не давая ему вскинуть для обороны когтистые задние лапы. Достал нож и перерезал горло. Заяц истошно закричал, разевая рот с дрожащим розовым языком, засучил лапами, выдирая мох вместе с землей. Тошнотворно запахло кровью.

Бегун стоял, не в силах оторвать глаз от пульсирующей красной струи, брызжущей на землю, судорожно глотая подкатывающий к горлу комок. Он знал, что заяц тут почитается нечистым зверем и кровь надо сливать до капли.

Еремей глянул на него и жестко усмехнулся. Поднял обвисшего тяжелого зайца, перекрутил его за шею веревкой и подвесил к поясу. Перекрестился, указал Бегуну, чтоб взял клеть, и пошел дальше. Бегун поплелся следом, поглядывая на свесившего мертвые лапы русака…

К полудню они впервые присели на опушке. Еремей достал репу, лук, копченое мясо, настрогал тем же ножом, которым резал зайца, и они – молчком, как и весь день с утра, принялись за еду.

– Послушай, Еремей, – начал наконец Бегун. – Я ведь неспроста с тобой пошел, а не с Лукой, не с Флегонтом…

Еремей равнодушно жевал, опустив голову.

– Все лето хотел с тобой поговорить, как мужик с мужиком, не знал, откуда подступиться, – неловко развел Бегун руками. – Вот ведь как Бог распорядился: чтоб я в Рысий прилетел ни днем раньше, ни днем позже, а чтоб на тебя попал. Чтоб за тобой пошел. Чтоб ты меня спас… И чтоб я Неждану увидал…

В лесу взахлеб лаял Суслон – видимо, опять гнал соболя или белку, но пушное зверье еще не выкунело, и Еремей всякий раз отзывал собаку.

– Честно скажу, не знаю, что делать. Ты ее любишь, а для меня – может, последняя радость в жизни, последний свет в окошке. Я уже пытался про нее не думать, не смотреть на нее – не могу…

Еремей вскинул к нему окаменевшее лицо со сведенными бровями – он смотрел на Бегуна в упор и будто не видел – и стал подниматься. Бегун тоже встал перед ним.

– Давай вместе решать, как нам тут быть. Не может же это до бесконечности продолжаться…

Еремей не глядя подхватил с земли рогатину и поднял наперевес.

– Ты что… – Бегун отступил на шаг. – Не ожидал я от тебя…

Еремей грубо схватил его плечо и отшвырнул себе за спину. В ту же секунду раздался низкий, раскатистый, утробный рык, от которого у Бегуна сами собой подогнулись колени, и из густого кустарника с треском проломился на опушку медведь. Суслон висел на нем, осаживая назад. Медведь вертелся то в одну сторону, то в другую, отмахивался от него. Увидав людей, он припал на передние лапы, выгибая шею, задирая черную губу, обнажив клыки с тягучими нитями слюны и бугристые десны. Еремей отступал, держа рогатину перед самой его мордой. Медведь лапой попытался поймать рогатину, потом поднялся в рост и кинулся.

Еремей быстро глянул назад, чтобы удостовериться, что Бегун за спиной, – и опоздал: он с короткого замаха всадил перо медведю в грудь, но не успел упереть пяту в землю. Ратовище скользнуло по мху и подсекло его самого под ноги. Еремей упал, и медведь навалился на него, подмял своей тушей, ворочаясь с ревом, ломая человека. Напрасно бесстрашный Суслон лез ему под самые когти, пытаясь отвлечь на себя.

Бегун видел в упор холодные маленькие глазки с мошкой, налипшей на веках, – и оцепенел перед этой тупой, неодушевленной животной силой. Он не успел сообразить, что надо делать: бежать без оглядки, звать на помощь неизвестно кого, – пятясь, запнулся о лежащую на корнях берданку, схватил дрожащими руками и вдруг, как случалось в минуту опасности в деревнях и ночной Москве, с похолодевшим сердцем заорал во всю глотку:

– Стоя-а-ать!!! – и выстрелил прямо в медвежью морду.

Дробь хлестанула медведю по глазам, он привстал, яростно рыча, и замотал башкой. Этого мгновения хватило – прежде чем медведь успел кинуться на Бегуна, Еремей выкрутился из-под него, подхватил рогатину, вогнал ему под лопатку и, падая на бок, всем весом придавил ратовище к земле. Медведь попытался еще подняться, каждым движением загоняя глубже перо, хрипло и все реже рыча, пока не замер на вдохе…

Бегун долго еще, напряженно пригнувшись, сторожил его. Потом облегченно распрямился – и разом обмяк, устал до того, что едва руку смог поднять – утереть липкий пот.

Он обошел медвежью тушу. Еремей тужился встать, упираясь руками в землю. Хозяин подрал ему только спину, где клочья холстины торчали вперемешку с мясом, но, видно, сильно помял. Бегун закинул его руку себе вокруг шеи и поднял. Так они прошли сотню шагов. Суслон бежал рядом, иногда садился, зализывая отметины доставшихся и ему медвежьих когтей. Еремей все громче постанывал и, наконец, сполз на землю. Тогда Бегун с трудом поднял его на плечи и понес, неловко ступая под тяжестью.