Корабли на суше не живут - Артуро Перес-Реверте

И вот вам крест, самое интересное — следить за поведением почтеннейшей публики. Те, кто подальше, смотрят и слушают разиня рот, в полнейшем замешательстве, но те, кто поближе, прячут глаза, чтобы невзначай не встретиться с ней взглядами. Устремляют их в неведомую даль. А негритянка продолжает выкладывать наболевшее. Банда уродов. Свора придурков. Сукины дети. Вот где вы все у меня. Или она пришла сюда уже совсем тепленькой, размышляю я, или сбежала из дурдома. Явно с приветом. Наконец какой-то паренек, сидящий со своей девушкой, взглядывает на негритянку и говорит: «Потише нельзя ли?» Та благим матом отвечает, что она и так тиха и пусть притихнет эта погань на террасе. Белая мразь. Расисты. В этом пункте дискурса я говорю себе, что если бы человек, покрывший всех столь забористо, был белым мужчиной или пусть даже белой женщиной, он (она) давно бы уже схлопотал или, иначе выражаясь, — огреб. Как пить, что называется, дать. Но эта крикунья — чернокожая женщина. Занавес. Покажите мне того сорвиголову, который решится сказать, что у нее, мол, темные глаза.

Тем временем, видя, что бабенка не унимается, официант вспоминает о своих должностных обязанностях. Сеньора, прошу вас… Чего? Просишь?!! — вопрошает та, прибавив громкости. Мамашу свою попроси, болван!!! Пошел ты с просьбами своими. Официант озирается, смотрит на свою собеседницу, потом на нас на всех. Потом, сделавшись цвета спелого томата, исчезает из виду. А тетеха продолжает свое. Вас всех так, так, так и потом еще перетак и мамашу вашу заодно тоже и туда же. Вскоре на горизонте возникает официант в сопровождении блюстителя порядка и общественной безопасности — это классический тип с обликом Рембо, при дубинке, рации и прочих причиндалах. Девяносто килограммов полицейского рвения, сдобренного толикой такого еще не выветрившегося деревенского благодушия, что молоко в кофе сворачивается. К этому времени аудитория уже расширилась за счет прохожих на улице, остановившихся поглазеть.

Проходим, сеньора, очень вежливо говорит полицейский. Вы нарушаете. Негритянка, уперев руки в боки, пепелит его взглядом. А если не пройду? Чего ты со мной сделаешь? Дубинкой своей треснешь? Дубинкой, говорю, расист недоделанный? Засунь себе свою дубинку знаешь куда? Страж порядка оглядывает нас так же, как до этого — официант. Кажется, что слышно, как ворочаются мысли в его несчастной голове: эта шоколадка сама кого хочешь съест. Сеньора, в последний раз… Сеньора посылает его по известному адресу, предлагая заняться совершенно иным делом, причем в пассивной роли. Рембо, сглотнув, берется за дубинку у пояса. Снова оглядывает почтеннейшую публику. Снова сглатывает. То, о чем он размышляет, предстает так ясно и явно, словно он это спел, как в мюзикле. Что за напа-а-асть… Она меня сожрет. О, жалкий жребий мой… У нас в Испании, если по вине полицейского с головы чернокожего хоть волосок упадет, да еще в присутствии двухсот свидетелей, он — не волосок, а полицейский — как минимум угодит в выпуск новостей. И бедняга делает то единственное, что может: обходит скандалистку и удаляется, бубня в микрофон рации: я ноль-четвертый, прием, с очень таким профессионально сосредоточенным видом, словно просит выслать подкрепление. И переговор этот свой изображает добрых четверть часа, до тех пор, пока виновница происшествия, которой надоедает буянить в кафе, не удаляется на причал плевать в корабли.

Несколько лет назад по поводу попытки поднять «Титаник» и туристически-коммерческой свистопляски, устроенной вокруг этой затеи, я написал статейку и озаглавил ее «Чести себе не снискав». Там я вспоминал мнение Джозефа Конрада, который, прежде чем стать писателем, был моряком: он сравнивал эту катастрофу с гибелью другого судна, «Доуро». Первый, унося с собой полторы тысячи несчастных, тонул медленно, а капитан и экипаж демонстрировали вопиющий непрофессионализм, второй же ушел на дно почти мгновенно, а команда в полном составе — от капитана до кока (не считая третьего помощника капитана, руководившего рассадкой в шлюпки, и матросов, которые должны были этими шлюпками управлять) — погибла, но спасла всех пассажиров за исключением одной женщины, отказавшейся садиться в шлюпку. Потому что, делает вывод Конрад, «Доуро» — это настоящий пароход, а не плавучий пятизвездочный отель с четырьмя сотнями бедолаг-официантов, не готовых к тем опасностям, которые, что бы там ни говорили инженеры (Конрад написал это в 1912 году), всегда таит в себе морская стихия.

Все это припомнилось мне в связи с «Гран-Вуаяжером», несколько недель назад потерявшим ход и оказавшимся с 474 пассажирами на борту посреди Средиземного моря, под ударами шквальных ветров и пятнадцатиметровых волн. Пассажиры, которые через сорок кошмарных часов дикой качки, выворачивавшей нутро наизнанку, ступили наконец на твердую землю, устроили грандиозный скандал. И с полным на то основанием, хотя, согласимся, снаряжаясь в круиз, надобно знать, что в программе — не только посещение греческих островов, но и вероятность сильно промокнуть. Такое случается и в Средиземном море, которое Пако-Мореход, земля ему пухом, называл «шалавой, прикинувшейся паинькой»: и эту на первый взгляд тихую туристическую заводь — в сущности, почти бассейн — порою сотрясают чудовищные шторма. Любой из тех — из нас, — кто в Рождество 1970 года стоял на мостике танкера «Пуэртольяно», попавшего у мыса Бон в страшнейший шторм, и смотрел на каменное лицо капитана дона Даниэля Рейны, как на лик Божий, вам это подтвердит.

История же с «Гран-Вуаяжером» показывает со всей наглядностью, как мало изменился мир за те девяносто три года, что отделяют нас от едкого замечания Конрада по поводу плавучих отелей. Да, разумеется, технологии не стоят на месте и обеспечивают большую безопасность — по крайней мере, в принципе, — однако сама концепция круизного лайнера плохо согласуется с реальностью — с той враждебной человеку средой, какой остается море. Конечно, все это дело случая: может, и пронесет. Но уж если не пронесет, то — сами понимаете. И тогда эти исполины продемонстрируют, что не имеют ничего общего ни с надежностью хорошего судна, ни с морским характером, необходимым для тех, кто эти суда водит.

Одна из немногих мер, которые можно одобрить при разборе происшествия с «Вуаяжером», — то, что пассажиров поместили в коридоры, защитив от внезапного крена. Все прочее выглядит полной чепухой: и выход из Туниса при неблагоприятных, что называется, погодных условиях, и настойчивое желание плыть при сильном встречном волнении, кончившемся тем, что волны захлестнули мостик, разбили стекла палубной надстройки и залили приборы, оставив таким образом судно с его исполинской надводной частью в открытом море неуправляемым и неисправным. Самое же скверное, на мой взгляд, не то, что круизный теплоход оказался столь уязвим для непогоды, и что от короткого замыкания на мостике невозможно стало вести судно, и что предметы и мебель на борту, включая автоматы по продаже всякой всячины, не были закреплены должным образом и перемещались, создавая «угрозу жизни и здоровью пассажиров». Нет, хуже всего тут совершенно очевидные мотивы и резоны капитана. Я убежден, что он вышел из Туниса вопреки неблагоприятному метеопрогнозу потому лишь, что при нынешнем положении дел капитан корабля — не более чем служащий фирмы, не имеющий права голоса, управляющий плавучим отелем, водитель рейсового автобуса, обязанный, если не хочет лишиться работы, сегодня быть в Тунисе, завтра в Барселоне, послезавтра — в Генуе. А об экипаже я вообще молчу. Не знаю точного соотношения, но буду очень удивлен, если выяснится, что из 313 членов команды — всех этих официантов, поваров, уборщиков, аниматоров, стюардов и горничных, музыкантов и прочих — наберется хотя бы два десятка обученных и грамотных моряков. Подвожу итог. «Гран-Вуаяжеру» повезло больше, чем «Титанику». И слава богу. Но чести он себе не снискал.