Долг. Мемуары министра войны - Роберт Гейтс

Поведение Чейни с членами правительства радикально отличалось от образа «Дарта Вейдера от политики», сложившегося у широкой публики благодаря речам Дика и твердости его убеждений. Никогда не слышал, чтобы он в гневе срывался на крик, – наоборот, Дик предпочитал доносить свое мнение спокойно и негромко. Он задавал экспертам и сотрудникам разведки продуманные вопросы, и я воспринимал его как менее агрессивного «дознавателя», если сравнивать с президентом. Из того, что я слышал в министерстве обороны, вице-президент скорее позволял кое-кому из своего аппарата играть «плохих парней» в межведомственных контактах, нежели сам исполнял эту роль. Опять же мои наблюдения основываются на последних двух годах его восьмилетнего срока. Я просто не знаю, насколько изменился его подход к работе, после того как государственным секретарем стала Конди, советником по национальной обороне – Хэдли (который работал на Дика в министерстве обороны в президентство Буша-41), и, конечно, после того как я сменил Рамсфелда (они с Чейни были исключительно близки). Но очевидно, что по важным вопросам вице-президент оставался приверженным своим убеждениям и, несмотря на обманчиво спокойную манеру вести дела, не собирался жертвовать ни одним из противоречивых, если не сомнительных, достижений администрации Буша. Да, мы с ним одинаково смотрели на целый ряд важнейших вопросов национальной безопасности – прежде всего на Ирак и Афганистан, но когда я предполагал, что он готов втянуть нас в новый военный конфликт, то сразу же принимался возражать (как и позднее, уже в администрации Обамы).

* * *

Конди Райс я хорошо знал и прекрасно с ней ладил. (Мы трое, считая Хэдли, до сих пор консультируемся друг с другом.) При Буше-41, когда я был заместителем советника президента по национальной безопасности, Конди работала экспертом по Советскому Союзу в СНБ. Мы оба имели докторские степени в советологии и россиеведении (Конди до сих пор говорит по-русски в отличие от меня) и находили согласие практически по всем аспектам крушения Советского Союза с 1989 по 1991 год; затем она вернулась в Стэнфорд. Приоткрою тайну: Буш-41 уполномочил меня летом 1989 года сформировать небольшую секретную группу для составления планов распада СССР, и я предложил Конди возглавить эту группу.

Конди действительно хороша во всем, за что берется, и потому вызывает нездоровую ревность и зависть у парней вроде меня, не обладающих спортивными, языковыми или музыкальными талантами. Но мы с нею быстро достигли профессионального взаимоуважения, которое, как я однажды выразился, пронизало насквозь наше тесное рабочее партнерство. Каждые несколько месяцев мы с нею встречались за обедом – неизменно в ее любимом ресторане в комплексе «Уотергейт»[37]. Едва ли не по всем основным вопросам во времена администрации Буша у нас с ней была единая точка зрения. По поводу Северной Кореи я был настроен куда пессимистичнее, чем Райс и ее переговорщики; мне казалось, что добиться от северокорейцев отказа от ядерной программы невозможно, однако почему бы не попытаться, – а вот вице-президент, кстати, выступал против любых переговоров.

Райс отличают здравомыслие на грани цинизма и суровый характер. Еще у нее острый как бритва язык, и она редко щадит тех, кто ей перечит. Однажды, на встрече с вице-президентом, где присутствовали она, Хэдли и я, Дик упомянул, что нужно защитить республиканскую базу в сенате. Конди мгновенно парировала: «Это сколько – шесть сенаторов?» В другой раз, когда высшее руководство встречалось в кабинете Рузвельта в Белом доме и обсуждало закрытие Гуантанамо (мы с Конди, помнится, оказались чуть ли не единственными сторонниками ее закрытия), генеральный прокурор Майк Мукасей заявил, что необходимо дождаться, когда игра закончится на всех кортах – то есть пока шумиха не уляжется сама собой. Конди ответила не задумываясь: «Майк, каждый раз, когда выходишь на корт, ты проигрываешь». Она скептически воспринимала технологии ведения допросов, до сих пор допускавшие унижение заключенных (обнажение и прочие методы, которые она считала сомнительными).

В ряде случаев мы с Конди вместе давали свидетельские показания в конгрессе. Самым жутким оказался марафон из четырех слушаний подряд после президентского решения увеличить численность нашего контингента в Ираке. Некоторые члены комитета палаты представителей по международным делам вели себя грубо, недостойно и даже откровенно глупо – рядом с ними сенаторы из комитета по делам вооруженных сил мнились сущими ангелами. Я настолько разозлился на грубость и враждебность членов комитета по международным делам, что за полчаса до окончания слушаний попросту перестал отвечать на вопросы – и однозначно дал это понять конгрессменам. Но Конди – совсем другое дело. Она, так сказать, подалась вперед в седле и обрушила на головы конгрессменов (у нее явно больше опыта общения с этой публикой) всю свою осведомленность и логику. Хотя, конечно, от логики мало толку, когда критики, что называется, лают на луну.

Конди весьма ревностно оберегала сферу влияния Государственного департамента и его прерогативы и мгновенно ощетинивалась при малейшем намеке на то, будто Госдеп недостаточно тщательно выполняет свою работу на войне в Ираке и Афганистане. Мне неоднократно доводилось слышать сплетни о том, что какой-то генерал или адмирал публично жалуется на скудную гражданскую поддержку военных усилий. От боевых командиров в Ираке и Афганистане я узнал, что все не совсем так, что гражданские специалисты высоко ценятся, но их слишком мало. В самом начале моей министерской карьеры я получил из Госдепа служебную записку с просьбой заполнить офицерами доступные гражданские вакансии в Ираке. Учитывая, что наших парней и без того нагрузили прямыми обязанностями, я нисколько не обрадовался этому предложению, о чем и заявил публично. Однако мы с Конди никогда не позволяли служебным перебранкам подрывать наше сотрудничество. Мне несказанно повезло, что две потрясающие женщины – Конди Райс и Хиллари Клинтон – работали госсекретарями в мою бытность министром обороны. Когда дело касалось спорных вопросов, и при Буше, и при Обаме, я прилагал все усилия, чтобы привлечь Конди и Хиллари на свою сторону, – и они поступали так же.

* * *

Со Стивом Хэдли мы впервые начали работать вместе в аппарате Совета национальной безопасности в 1974 году. Его отличало поразительное усердие в организации межведомственных контактов, причем он не только заслужил одобрение президента, но и, помнится, удостоился высоких оценок от коллег, считавших его действия полезными и оправданными. Стив глубоко предан Бушу-43. Как и положено хорошему юристу, он чрезвычайно дотошен, вплоть до мелочей. Когда в конце 2006 года я занял министерский пост, то предположил, что Стив устал и истощен. Но он продолжал пахать, подпитывая силы зеленым чаем. Я искренне его уважал, пусть именно он собирал все эти треклятые бюрократические совещания.

Другим ключевым членом команды по вопросам национальной безопасности, с которым мне предстояло работать наиболее плотно, был председатель Объединенного комитета начальников штабов. Как я уже писал, с Пэйсом мы проработали вместе девять с половиной месяцев, а с Майком Малленом – три года и девять месяцев. Они принципиально отличались друг от друга (первый был из морпехов, а второй – из моряков, и это лишь самая малость), причем как послужными списками, так и характером. При этом оба – ревностные католики, люди необычайной честности и благородства, и оба с хорошим чувством юмора. Их взгляды на гомосексуалистов в армии были диаметрально противоположными – Пэйс выступал категорически против, Маллен постепенно склонялся к одобрению. И оба отменно помогали своими советами мне и президентам, которым служили.