Ангел на мосту - Джон Чивер

Отель оказался весьма и весьма di lusso. Они поднялись на лифте, потом прошли вдоль коридора по толстому мягкому ковру, закрывавшему весь пол, в свой номер — великолепную комнату, пол которой тоже был покрыт сплошным толстым ковром. При номере был отдельный туалет. Как только сопровождавший их до места официант вышел, Джо извлек из чемодана фляжку, отхлебнул немного виски, прямо из горлышка, и пригласил Клементину посидеть у него на коленях, но она сказала: «Потом, потом», она слышала, что при дневном свете такими вещами лучше не заниматься, не к добру; лучше выждать, когда взойдет луна; к тому же ей хотелось взглянуть на ресторан и холлы гостиницы. И еще она была озабочена мыслью, как бы морской воздух не повредил ее норковой накидке. Джо отхлебнул еще раз из фляжки, а она посмотрела в окно. Белая пена окаймляла океан, и оттого, что через закрытые окна не проникал шум прибоя, ей казалось, что все происходит во сне. Они спустились вниз молча, потому что она уже точно знала, что в таких шикарных местах лучше не говорить на bella lingua, осмотрели великолепный ресторан и бары и вышли на набережную. Воздух пахнул солью, как в Венеции, и, тоже как в Венеции, в нем был разлит запах жарящейся еды. Она вспомнила праздник Сан Джузеппе в Риме. По одну руку от них простирался зеленый океан, который она пересекла, чтобы увидеть этот Новый Свет, по другую — всевозможные киоски и аттракционы. Они поравнялись с цыганским павильоном, в витрине которого было выставлено изображение человеческой ладони: там занимались гаданием. Клементина вошла и спросила, говорят ли здесь по-итальянски. «Si, si, si, non ce dubbio!»[23], ответили ей, и тогда Джо выдал ей доллар, и цыганка провела ее к себе за ширмочку. Цыганка взглянула на ее руку и начала гадать, но говорила она вовсе не на итальянском языке, а на каком-то жаргоне, смеси испанского с другим, незнакомым Клементине языком. Она понимала цыганку лишь с пятого на десятое и разобрала только то, что речь идет о «море» и «путешествии»; но имелось ли при этом в виду совершенное ею путешествие по морю или предстоящее, она не поняла; и рассердившись на цыганку за то, что та ее обманула, сказав, что будто говорит по-итальянски, Клементина стала требовать деньги назад. Тогда цыганка сказала, что, если она вернет деньги, на них будет проклятие. Клементина знала могущество цыганского проклятия и не стала больше возражать, и вышла к поджидавшему ее на дощатом тротуаре Джо. Они продолжали свой путь между зеленым морем и аттракционами, мимо лавок, куда, улыбаясь и жестикулируя, как бесы из преисподней, их усиленно зазывали хозяева полакомиться и оставить у них как можно больше денег. Затем наступил tramonto[24], и по всему побережью великолепным жемчужным ожерельем засверкали огоньки, а обернувшись, Клементина увидела розовый свет в окнах приютившего их отеля, в котором у них была своя комната, куда можно вернуться, когда вздумается, а волны издавали гул, напоминавший далекие взрывы в горах.

Она вела себя как подобает доброй жене, и наутро растроганный Джо преподнес ей в благодарность серебряную масленку, покрывало для стиральной доски и красные брюки с золотой оторочкой. Мать бы ее прокляла, если бы увидела ее в брюках, и будь это в Риме, Клементина сама плюнула бы в глаза женщине, отважившейся щеголять в брюках, но здесь Новый Свет, здесь это не грех, и вечером Клементина облачилась в красные брюки и норковую накидку и отправилась с Джо гулять по деревянной набережной. В субботу они вернулись домой, в понедельник пошли покупать мебель, во вторник эта мебель была им доставлена, а в пятницу Клементина натянула красные брючки и отправилась с Марией Пелуччи в магазин самообслуживания, где Мария переводила ей все ярлычки на банках, и все принимали Клементину за настоящую американку и удивлялись, что она не говорит на их языке.

Впрочем, пусть она и не знала их языка, зато все остальное, что делали они, она делала ничуть не хуже. Она даже научилась пить виски и не закашливаться и не отплевываться потом. Утром она запускала все свои машины и смотрела телевизор, пытаясь запомнить слова услышанных песен; после обеда приходила Мария Пелуччи и они вместе смотрели телевизор, а вечером она смотрела телевизор вместе с Джо. Она попробовала было рассказать матери в письме, что она накупила — ведь таких вещей не было у самого Папы Римского! — но подумала, что мать ничего не поймет, а только расстроится, и посылала ей одни открытки. Невозможно описать, какая у нее сделалась интересная и благоустроенная жизнь! Летом по вечерам Джо возил ее в Балтимор, на бега. Что за прелесть эти бега! Лошадки, огни, цветы и алая куртка стартера, дудящего в горн! В жизни она ничего подобного не видела! В то лето они повадились ездить на бега каждую пятницу, а то и чаще. И вот там-то, в один из таких вечеров, когда, сидя в своих красных штанах, Клементина потягивала виски, она и встретила синьора — впервые после того как они рассорились.

Она спросила его, как он поживает, как его семья. И он сказал: «Мы больше не живем вместе. Мы развелись». И взглянув ему в лицо, она прочитала на нем: «Конец». Конец не только брака, но и счастья. Клементина вышла победительницей, ведь она еще тогда ему говорила, что он, как мальчик, который загляделся на звезды. Но она не испытывала торжества, а напротив, как бы разделяла с ним горечь его поражения. Синьор простился и пошел на свое место; начался заезд. Но Клементина уже не видела ни лошадок, ни цветов. Вместо них перед ее глазами возник белый снег в Наскосте и стая волков, поднимающаяся на Виа Кавур. Вот они ступают через пьяццу, эти посланцы темных сил, тех сил, которые — Клементина это знала наверное обволакивают самую сердцевину жизни. И вспоминая морозное прикосновение той зимы к своей коже, белизну снега и вкрадчивую поступь волков, она подивилась, зачем Господу Богу понадобилось предоставить людям такой большой выбор, зачем он сделал свой мир таким удивительным, таким разнообразным?

Я видел ее весной на этих уютных бегах в Кампино; в перерыве между третьим и четвертым заездом она сидела с графом де Капра, тем, что с усиками, и потягивала кампари на фоне дальних гор и нависших над ними кучевых облаков, которые у нас предвещали бы к вечеру верную бурю с громом, молнией и поваленными деревьями, а здесь ровно ничего не предвещают. В следующий раз я ее видел в Кицбюхеле, но не в горах, а в Теннерхофе, где какой-то француз распевал ковбойские песни, а среди слушателей, как говорили, находилась сама королева нидерландская. Я подозреваю, что и поехала-то она в Кицбюхель не за тем, чтобы кататься на лыжах, а подобно многим другим, ради общества и царящей там атмосферы живительной суеты. Затем я ее видел на Лидо и немного спустя — в самой Венеции: я плыл поздним утром в гондоле на станцию, а она сидела на террасе в «Гритти» и пила кофе. Я видел ее в Эрле, во время мистерий — впрочем, не на самом представлении, а в деревенском трактирчике, куда все забегают перекусить в антракте. Я видел ее на Пьяцца ди Сиена, когда там была конская ярмарка, и той же осенью — в Тревизо, когда она садилась в самолет, отбывающий в Лондон. Стоп, заврался!

Впрочем, все это могло бы быть и на самом деле. Ведь она принадлежала к тем неутомимым скиталицам, которым каждую ночь снятся бутерброды с беконом, листком салата и кружочком помидора. Она выросла в небольшом северном городишке, где процветала деревообрабатывающая промышленность и фабриковались деревянные ложки, в одном из тех бесконечно унылых местечек, в которых всякий, казалось, должен родиться космополитом. Скитальческая жизнь Энн, однако, была вызвана особыми причинами. Отец ее служил торговым агентом у Тонкинов, которым принадлежал деревообрабатывающий завод. Тонкинам много чего принадлежало, и владения их распространялись на несколько округов, а их бракоразводные процессы занимали целые полосы в бульварных газетах.