Человеческий фактор - Виктор Пронин

– Слушай! – озаренно прошептал Алик. – А сейчас ведь даже на поездах именные билеты! Как быть? В случае чего всегда можно установить кто, когда и куда слинял, а?

– Пробьемся, – успокаивающе сказал Михась. – Доберемся до Калуги на электричке, а там сядем на поезд зайцем... Если поезда идут не на юг... Они почти пустые, и любая проводница не откажется заработать сотню-другую... Это решаемо. Вот с дельцем управимся... Думаю, тянуть не надо.

– Не хотелось бы, – уныло согласился Алик. Каждое напоминание Михася о дельце портило Алику настроение, внутри начиналось какое-то поскуливание, будто где-то в нем сидел побитый щенок, голодный, с закисшими глазами, брошенный и обреченный.

– Завтра еще раз проводим мужика до дому и будем определяться.

– Как скажешь, Михась, как скажешь...

На следующий день к вечеру Михась с Аликом приехали в Немчиновку на электричке, прошли на проспект Революции, не торопясь добрели до железных ворот и, стараясь не привлекать к себе внимания, потолкались среди мужичков, поприсматривались, поприслушивались. Они чувствовали, что вот так сразу, с бухты-барахты не смогут, не смогут... Уже где-то около шести из калитки вышел уже знакомый им человек в полотняной кепке. К нему тут же подошли, пошел разговор, причем не на равных разговор – к клиенту обращались почтительно, просяще. Когда он отошел, Михась, проводив его взглядом, спросил:

– Кто это?

– Директор... Долгов. Если хочешь на работу проситься, то Николай Петрович.

– Надо же, – ответил Михась и отошел в сторону, чтобы не очень уж запомниться.

Он зря опасался – про него тут же забыли. Видимо, новые люди здесь толклись постоянно, и его вопрос никого не удивил, никому не показался странным.

– Понял? – спросил Михась у Алика, когда они отошли от ворот и свернули за угол. – Директор.

– Слышал.

– Знаешь, как это называется? Передел собственности, нас с тобой подключают к переделу собственности.

– Это хорошо, – безучастно ответил Алик, стараясь не упустить из виду человека в белой рубашке с подкатанными рукавами и в полотняной кепке.

– То-то я смотрю – он денег не жалеет.

– Кто?

– Заказчик, – Михась всматривался в невысокую плотноватую фигуру шедшего впереди человека и видел, кажется, явственно видел расплывающиеся по его спине кровавые пятна от пуль, которые он выпустит завтра-послезавтра. Он даже видел, как этот человек упал и, умирая, впивался пальцами в сухую, пропыленную осеннюю придорожную траву. Михась в какой-то момент даже остановился, закрыл глаза, потряс головой, стараясь избавиться от наваждения.

– Ты чего? – спросил Алик. – Поплохело?

– Маленько есть.

– Доберемся до Фатимы – полегчает.

Убедившись, что Долгов, теперь они уже знали его фамилию, как и в прошлый раз, сразу за почтой свернул на тропинку вправо, вниз, проводив его взглядом, пока он не скрылся среди зарослей сирени, клена, крапивы, Михась и Алик напрямую зашагали к платформе. Идти за Долговым дальше не было смысла – вдруг кто-то из толпы возле ворот шел за ними и тоже присматривался. Теперь он будет знать, что они сразу двинулись к электричке, и Долгов их нисколько не интересует.

Последнее время Михась часто ловил себя на том, что ведет себя странно – он словно был уверен, что за ним следят, что, вполне возможно, фотографируют из окон стоящих машин, что из домов, мимо которых он проходит, на него направлены объективы мощных кинокамер, и, помня об этом, старался вести себя разумно, здраво, неуязвимо, чтобы ничто в его походке, в выражении лица, в жестах, в одежде не выдавало того кровавого преступления, к которому его склонял неизвестный заказчик. Да что там склонял, он меня уже купил с потрохами, – с раздражением подумал Михась.

Подошла электричка, вагон был почти пуст, и, усевшись возле окна, Михась с удивлением обнаружил в себе, где-то глубоко внутри, маленькое светлое пятнышко, вроде солнечного зайчика – что-то его радовало, что-то из недавно случившегося, увиденного, услышанного было приятно. Без умолку говорил Алик, тыча пальцем в грязное стекло вагона, – Михась не слышал, он закрыл себя всего и попытался сосредоточиться – что же его греет в эти минуты?

Прошло какое-то время. Озадаченно замолчал Алик, видя отрешенность приятеля, электричка миновала Сетунь, Кунцево, она уже подъезжала к Филям, когда Михася вдруг осенило, он понял, что его радовало. Избавившее от тяжкого груза неопределенности, он почувствовал ему стало легко и как-то освобожденно. Оказывается, грело его и делало почти счастливым нечаянно оброненное Аликом словечко – «Фатима». Алик предлагал заглянуть в подвальчик, тем более что электричка подходит к Белорусскому вокзалу, а там до Фатимы рукой подать.

А что, ребята, а что...

Не так ли и все мы, не так ли и все мы...

Несемся по жизни, оставляя клочья кожи на гранитных ступенях обстоятельств, на колючей проволоке неудач, отсеиваясь в волчьих ямах провалов и предательств, маясь от безысходности и непризнанности, подыхая, оттого что нет звонка, а когда он прозвонит, наконец в третьем часу ночи, то мы не слышим, мы не слышим в нем теплоты и любви, теплоты и участия, теплоты и жажды встречи...

Ничего этого мы не слышим, а слышим только звон стаканов и хриплый хохот хахаля – вот что мы слышим, когда в третьем часу ночи вдруг раздастся звонок и мы в кромешной темноте безошибочно хватаем заранее приготовленную телефонную трубку, положенную рядом, чтобы схватить ее на первом звонке в безумной надежде, что этот звонок все-таки прозвонит.

И вот он прозвонил...

И безжалостное звяканье стаканов, и хриплый хохот хахаля.

И ее молчание, потому что она не осмеливается при нем произнести что-то человеческое...

Отключив связь, вытерев пот с пылающего лба, ты чувствуешь, ты чувствуешь, ты чувствуешь где-то глубоко в душе маленькое светлое пятнышко, нечто вроде солнечного зайчика, пробившегося в темный свинарник, который напоминает тебе в эти минуты твоя собственная душа... Так вот, ты ощущаешь почти счастье, вспомнив, что за толстым томом энциклопедического словаря стоит почти полная бутылка водки, стоит почти полная бутылка водки, почти полная, ребята, почти полная...

И ее тоже, точно так же как и телефонную трубку, можно взять в кромешной темноте, в кромешной темноте, выпить из горлышка до дна, до дна, ребята, потому что если в бутылке останется хотя бы капля, хотя бы капля этой спасительной жидкости, этого целебного зелья, этой вонючей водки, если останется хотя бы капля, то ничего не получится, и никак она не поможет и не спасет, и не спасет и не спасет! И ты будешь вгрызаться в собственное плечо в последней надежде ослабить невыносимую боль внутри, и будешь сплевывать собственную кровь, а после бутылки водки вкусовые ощущения свежи, сильны и неожиданны. Попробуйте... Помогает... По себе знаю...

А за окном мордатая луна, как пьяная баба, ухмыляется понимающе и соболезнующе...