Всеобщая история любви - Диана Акерман

Когда Тристан уходил в поход, что-то трогало глубинные струны его души. Что-то, о чем стоило вспоминать, о чем мечтать, что-то оставленное далеко позади. Возможно, его тревожили давние полузабытые мечты. Потеря была слишком большой. И им снова овладела любовь к Изольде. Можно ли вернуться в прошлое? Можно ли узнать, какими мы были раньше, но забыли об этом? Когда, в какой момент человек может позволить себе воскресить образы своего прошлого, свое прежнее «я»? Никогда, если на самом деле нас интересует не человек, а состояние наивысшего возбуждения, восприимчивости и понимания, если именно к этому состоянию мы стремимся. Даже если это и ведет к смерти. Как пишет поэт Уоллес Стивенс: «Вдумчивый человек… Он следит за пареньем орлов, / Для которых замысловатые Альпы – единое гнездо»[38]. Без препятствий нельзя воспарить, невозможна страсть. Один из самых верных путей к страсти – супружеская неверность, неизменная притягательность которой блистательно очевидна в старинном предании о Тристане и Изольде и в других повестях о запретной любви. Мы знаем, какой восхитительный костер может вспыхнуть от опасной искры любовного приключения, и мечтаем об этом невероятном подъеме. Читая предание о Тристане, мы мечтаем о любимом, хотим, чтобы он пылал такой же страстью. В этой безумно захватывающей охоте мы хотим быть всеми – и тем, кто выслеживает дичь, и диким животным, и охотником. Когда в небо взлетают куропатки страсти, а сердце бешено бьется, словно у улепетывающего зайца, – о, как это прекрасно, как захватывающе! А потом мы наполним страстью каждую пору, каждую клеточку нашего тела, ощутим невероятную живость и, вне себя от радости, вознесемся ввысь, воспарим в состояние сверхъестественного блаженства, в котором чувствуем себя сильными и могущественными, как боги.

Ждать. Она чувствует, что не может вздохнуть: ребра распирают грудную клетку, под ложечкой сосет, бешено колотится сердце. Минутная стрелка ее часов словно примерзла к циферблату. Все как будто замерло: не слышно ни птичьего пения, ни звука автомобильных моторов. Тишина. И только ее сердце бьется как испуганный олень. Она сидит у окна, следит за каждым движением внизу, на улице, пристально рассматривая каждое лицо и пытаясь найти в нем сходство с любимым. Мелькнули светлые волосы – и ее охватывает дрожь удовольствия, а затем – разочарование, когда она понимает, что это не его волосы. Кто-то в болотно-зеленом плаще заворачивает за угол – ну наконец-то! – но нет, это всего лишь деловой человек, направляющийся в булочную по пути с работы домой. Раз за разом ее чувства подают сигнал, но потом ее обманывают. Поздним утром, когда любимый наконец приходит, она уже обессилена напряженным ожиданием. Старинная китайская пословица предостерегает: «Не принимай стук твоего сердца за звук копыт приближающихся лошадей».

Девушка-подросток в тревоге сидит у телефона: у нее затекла спина, пальцы крутят прядку волос. Она ждет нервно. Девушка Викторианской эпохи, сидя за вышиванием или за самым сложным вязанием крючком – с замысловатым кружевным узором на салфетках, наволочках, нижних юбках, накидках и ночных рубашках, – ждет пассивно. Теоретически она собирает вещи для своего сундука с приданым, но подлинная цель заключается в том, чтобы заполнять праздные часы отрочества суетливым трудом, дожидаясь, когда начнется настоящий труд любви. Современная женщина проводит время в барах, где коротают время одиночки, размещает романтические объявления в газетах, обращается в службу знакомств или посещает танцевальный кружок для всех, – ждет активно. Любви ждем мы все, но у нас это плохо получается. Суть ожидания состоит в том, что оно заставляет нас страдать. Однако страдание, запомните, – это необходимая предпосылка страсти. Ожидание того, что «некто», «единственная настоящая любовь», этот «кто-то особенный», «необыкновенный другой» войдет в твою жизнь, волновало людей всегда и вдохновляло произведения искусства. В «Больших надеждах» Чарльза Диккенса мы встречаем жалкую, иссохшую мисс Хэвишем, сидящую среди паутины в обветшалом свадебном платье и все еще ждущую жениха, который так и не пришел к алтарю, у которого она стояла… несколько десятилетий назад. В волшебной сказке, которая трогала поколение за поколением, Спящая красавица ждет в неопределенности сто лет, пока не приходит прекрасный принц и не пробуждает ее бодрящим поцелуем. И тогда наконец она может проснуться, глубоко вздохнуть и начать жить осмысленной жизнью.

В прошлом, как правило, именно женщин изображали ждущими любви, и, как отмечает Стивен Керн в книге «Культура любви: от Викторианской эпохи до современности» (The Culture of Love: Victorians to Moderns), «искусство Викторианской эпохи показывает пределы подготовки женщин ко всему, кроме любви». Оно было одержимо «иконографией ожидания», а именно:

Бо́льшую часть истории женщины проводили так много времени взаперти, словно они были каким-нибудь имуществом; они не имели возможности уйти из дома и искать любовь, подобно мужчинам. Честной девушке подобало ждать рыцаря, который должен был приехать на коне, в сверкающих доспехах, вызвать у нее восторг и начать ухаживать. В каком-то смысле они были похожи на молоденьких начинающих актрис, которые, сидя у стойки голливудского бара, надеются на чудо: что их обнаружит красивый магнат. Обычно девушки ожидали увидеть того жениха, которого выберут для них родные. В те времена и мужчины, и женщины ждали, что «карма», «рок», «судьба» или какое-нибудь мирское божество пошлет им подходящего спутника жизни. Они ждали не столько стрел Амура, сколько стрел времени. Они еще верили в волшебную силу, которая повелевает их жизнью и определяет ее ход.

Суть ожидания – в желании, чтобы будущее стало настоящим. И для быстротечного мгновения, и для их вереницы время исполняет танец теней; предвкушаемое будущее заарканивают воображением и тащат в настоящее, как если бы оно действительно существовало здесь и сейчас. «Здесь и сейчас» заставляют беспредельно длиться. То, что существует в это, и только в это мгновение, волшебным образом обобщается и распространяется на массу мгновений в неизведанном мире будущего. Трепет ожидания возникает из-за кажущегося нарушения незыблемых границ, как если бы мы, умерев, оставались причастными к жизни. Некоторые боятся будущего, несущегося к ним на огромной скорости и не контролируемого людьми, – этого лишенного сознания реактивного снаряда, набитого взрывчаткой. Другие предчувствуют будущее, но его не боятся, предполагая, что оно будет наполнено как приятными, так и неприятными сюрпризами. Однако и те и другие ждут любви – одни беспокойнее, чем другие. Чаще всего ожидание становится восхитительной прелюдией к любви, когда два человека, воссоединившись, засыпают друг друга заверениями и поцелуями.

Для Марселя Пруста ожидание эротично само по себе, и удовольствие становится особенно острым, если любимый так никогда и не появляется. Парижские друзья Пруста называли его «полуночным солнцем», потому в его жизни день и ночь поменялись местами: он спал днем, а писал или выходил в люди ночью. Элегантный, остроумный, богатый, веселый, щегольски одетый, готовый посплетничать, крайне услужливый, он вращался в высших слоях парижского общества, увлекался зрелыми женщинами и писал своим друзьям восхитительные длинные письма, но большую часть жизни проводил в своей роскошной квартире, в обитой корой пробкового дуба спальне, под одеялами. Пруст был хилым и болезненным (и умер от астмы в возрасте пятидесяти трех лет), но при этом он и жил в эмоциональном уединении. Почти отшельник, он существовал в ночной стране – отдаленной, как космические пространства. Именно там, в этой роскошной обстановке, откинувшись на изысканные подушки, кушая картофельное пюре, которое ему доставляли из любимого шикарного ресторана, Пруст и создал свой шедевр приукрашенных воспоминаний – «В поисках утраченного времени»[39]. В этой книге он пытался вспомнить всех, кого знал, все ипостаси самого себя, все, что он видел или делал за всю свою жизнь. Но как передать изобилие того, что окружает живущего, – описать всех людей и все чувства, животных, климат, ощущения и мысли, а также тайную жизнь самого сознания? Художественное полотно Пруста растягивается на три тысячи страниц; целые разделы этого гигантского романа наполнены изумительной музыкой ума и сердца и, соответственно, незабываемы. «Он – аналитик грез, – писал Пол Уэст, восхваляя Пруста, – заклинатель экстазов; обожатель сплетен; ласкатель девушек; обниматель юношей; обжиматель женщин; знаток снобов; поставщик остроумных реплик и изумительный теоретик любви, памяти и воображения».