Новейшая оптография и призрак Ухокусай - Игорь Мерцалов

— Понятно, что на обычные духовные отпечатки, которые описывает Кофегущин, надеяться нечего. Но, думаю, мы сумеем понять, если увидим что-то необычное.

— И будем знать, на каком плане обитает Ухокусай? — уточнил упырь, безоговорочно приняв случайно предложенное наименование загадочного призрака.

— Совершенно верно. У нас появится надежда сделать и портрет сего фантазмического господина. Или, по крайней мере, сообщим Добролюбу Неслуховичу, что именно ему следует искать.

— А может, имеет смысл обратиться в Дом-с-привидениями? — спросил Персефоний.

— Приют для призраков власти наверняка проверили в первую очередь, — возразил Сударый. — Нет, если мы хотим чего-то добиться, нужно искать опору в научной магии. Сделаем так. Вот список реактивов, иди в алхимическую лавку, а оттуда заверни на ковролетку и закажи самолет на семь часов утра.

— Дороговато выйдет…

— Зато быстро. Мы ведь не можем везти всю лабораторию, а пластины, как ты знаешь, надо использовать в течение нескольких часов, иначе эмаль потеряет свои свойства. Потому хорошенько выспись. Постарайся поплотнее поесть, чтобы днем были силы. Когда ты обычно возвращаешься с дежурства?

— Около пяти утра.

— Отлично. Тогда же и меня разбудишь. Двух часов нам хватит, чтобы подготовить пластины, дождемся Вереду и сразу отправимся в путь.

— У нас останется мало времени для проявки снимков. Надо попросить Вереду, чтобы за день подготовила раствор.

— Ценное замечание.

После церкви Сударый отправился завтракать. В «Обливионе» было куда более шумно, чем обычно. Развернув утреннюю газету, Сударый сразу понял, в чем дело: Ухокусай таки добился «признания в печати». В статье, озаглавленной «Слухи и факты о призраке-хулигане», фактов, по правде говоря, кот наплакал, однако заместитель редактора «Вестей Спросонья» Благодум Вдохновеньевич Беломазов во вступительной части поставил перед собой цель не столько информировать, сколько успокоить читателей:

«Желая в корне пресечь опасные слухи, распространившиеся из-за череды весьма таинственных — или, лучше сказать, туманных — происшествий и могущие привести к напряженности в обществе, наша газета предприняла собственное расследование.

Сразу успокоим читателей: ровно ничего страшного в нашем любимом городе не происходит…»

В доказательство этого утверждения Беломазов приводил ряд мнений, одно авторитетнее другого. Господин губернатор, к примеру, высказал озабоченность лишь тем, что вокруг неопасного мелкого хулиганства раскидывается «сеть нелепых сплетен, уловляющая нетвердые умы». Господин полицмейстер пообещал поймать хулигана буквально на днях и намекнул, что «попытки представить рядовое дело как нечто из ряда вон выходящее могут расцениваться как нарушение общественного спокойствия, за каковое (нарушение, а не спокойствие, конечно) можно и штраф схлопотать».

Градоначальник даже несколько переборщил, сказав, что вообще не понимает разносчиков слухов: ну укусили кого-то, дело житейское, от веку полюбовно решалось…

Очень активно откликнулись представители видовых общин. Первым, словно подтверждая догадку Сударого, пламенно выступил председатель Дома-с-привидениями призрак Мавзоликус:

«Фантомы всегда были самой бесправной частью общества! Конечно, легче всего обвинять в неурядицах бесплотных и безответных граждан, которых сама их природа позволяет попрекать ошибками прошлого. Однако социальная несправедливость — лишь горнило, в котором куется наш характер. Не за горами время, когда он проявит себя во всей полноте и силе. И, поверьте, о призраках заговорят с уважением.

Мыслимо ли допустить, что мы, одержимые высокими стремлениями, стали бы укрывать мелкого хулигана, позорящего честное имя фантома? Особенно сегодня, когда перед нашей диаспорой стоят такие приоритетные задачи, как расширение и укрепление правового поля, повышение образования и создание конкурентоспособного профессионального цеха, а также…»

Сударый не знал, кем был Мавзоликус при жизни, но слышал, будто уже после смерти его выгнали из столицы, запретив появляться ближе, чем в тридцати трех верстах от нее. Призрак отправился бродяжничать, нигде надолго не задерживаясь. Так получилось, что в Спросонске он очутился как раз в тот момент, когда открылась вакансия председателя Дома-с-привидениями, и Мавзоликус молниеносно ее занял. И тут развернулся не на шутку.

Менее политизированно, но не менее бойко выступили и другие лидеры, отстаивая непричастность своих видов и рас. Особенно красноречив был статс-секретарь конгрегации оборотней. В своем развернутом отзыве он глубоко зарылся в историю, приводя примеры толерантности и взаимовыгодного сотрудничества «даже в те варварские времена, когда человек и оборотень скалились и хватались за копья, только прослышав, что сошлись на одном гектаре земли».

Специальных выступлений не было лишь со стороны человечества, и то предводитель дворянства на всякий случай отметил, что, «нисколько не желая бросить тень на некоторых наших сограждан, все же стоит вспомнить, как мало сама людская природа располагает к проявлению видовой сущности в акте покусательства».

— Нет, господа, я к брадобреям больше ни ногой! — послышалось от столика по соседству, где четверо горожан несколько потертого вида особенно бурно обсуждали выпуск «Вестей».

— А я — к дантистам, — невесть с чего заявил другой.

Тайна его неожиданного на первый взгляд решения открылась на пятой полосе, где приводилась история некоего сумасшедшего дантиста. Сударый покачал головой: похоже, «маниачная мода» таки настигла Спросонск.

Потеряв интерес к чтению, Непеняй Зазеркальевич закончил завтрак и поспешил домой.

Едва переступив порог, он понял: что-то случилось. Почувствовал, едва заметив, как Вереда делает вид, будто смотрит на него, а на самом деле глядит как-то вскользь, чтобы, не дай бог, он не поймал ее взгляд. Да и Переплет не спал, сидел понурый на одном из стульев для посетителей.

— Что случилось?

— Ничего… — попыталась отмахнуться девушка.

— Ухокусай? Он снова тебя укусил?

— Не меня… Нышка, — напряженным голосом ответила Вереда.

— Кого? — переспросил Сударый, но вдруг сообразил: — А, это твоего любимца так зовут?

Все они в ателье так старательно не замечали его, что даже в мыслях не давали загадочному существу никакого прозвища.

Вереда кивнула, шмыгнула носом, и вдруг плечи ее дрогнули, и она заплакала, кусая губы. Сударый растерялся. До сих пор жизнь уберегала его от женских слез, и, должно быть, поэтому он сделал то, чего не позволил бы себе, если бы знал, что в таких случаях положено лишь предлагать носовые платки да деликатно отворачиваться. Оптограф обнял девушку. Она попыталась отстраниться, но тут же прижалась к нему еще крепче и дала волю слезам.

Груди Непеняя Зазеркальевича стало мокро и жарко, а душе при всех тревогах — как-то легкомысленно тепло и светло.