Друг моей юности - Элис Манро

Барбара упорхнула от собственной семьи. Покинула ее полностью. Как же Мюррей до сих пор не понял: ведь это значит, что она точно так же может упорхнуть и от него.

Разве он не понимал этого раньше?

Он понимал, что его могут ждать сюрпризы.

Он вернулся на кухню. («Мужчина вваливается в кухню».) Он налил себе полстакана джина без тоника и льда. («Он наливает себе джина».) Он подумал о том, какие унижения его ждут. Мать обретет новый стимул к жизни. Она заберет детей. Он и дети переедут в дом к матери. А может, дети переедут туда, а он останется тут и будет пить джин. Барбара и Виктор придут его навестить, желая сохранить дружбу. Они заведут свой дом и будут приглашать его на вечер, и он, может быть, даже придет.

Нет. Они не будут о нем думать. Они изгонят самую мысль о нем. Они уедут из города.

Ребенком Мюррей редко ввязывался в драки. Он был дипломатичен и добродушен. Но в конце концов он оказался посреди драки, и его сбили с ног. На школьном дворе в Уэлли. Его оглушило – может, на полминуты. Он лежал на спине, ошарашенный, и смотрел, как листья на дереве над ним превращаются в птиц – сперва черные, потом яркие, когда солнце пробилось сквозь них и ветер пошевелил их. Его вышибло в свободное, легкое пространство, где любая форма была легкой, переменчивой, а он сам оставался неизменным. Он лежал и думал: «Теперь это случилось со мной».

Лестница из семидесяти восьми ступенек, ведущая с пляжа в парк на вершине утеса, называется Закатной лестницей. Рядом с ней стоит стенд, на котором ежедневно, с начала июня по конец сентября, вывешивают время захода солнца. «ПОЛЮБУЙТЕСЬ ЗАКАТОМ ДВАЖДЫ ЗА ОДИН ВЕЧЕР», – написано на стенде, и стрелка указывает на лестницу. Имеется в виду, что, если очень быстро взбежать по ступенькам наверх, можно еще раз увидеть, как солнечный диск исчезает за горизонтом. Гости города думают, что эта идея и обычай вывешивать время захода солнца – старая традиция Уэлли. На самом деле это нечто новое, изобретение городского союза предпринимателей.

Дощатый тротуар вдоль берега тоже новый. Старомодная эстрада в парке – новая. Раньше там никогда не было эстрады. Старомодное очарование нравится туристам, и Мюррей, конечно, ничего не имеет против – он сам работает в туристическом бизнесе. Горожанам все это теперь тоже нравится. В то лето, в шестидесятых, когда Мюррей часто разъезжал в машине по окрестностям, ему казалось, что вся прежняя жизнь содрана, сброшена, свалена гнить и погружаться в забвение. Новые машины уничтожали прежний уклад фермерской жизни, рабочие валили деревья, расширяя дороги, деревенские лавчонки, школы и дома приходили в запустение. Казалось, все живое требует торговых центров, асфальтированных парковок и пригородных газонов, гладких, как краска. Мюррей был вынужден признать, что отстал от времени, что ценит вещи, которые лишь случайны и преходящи, так, будто они вечны.

Результатом этого признания, несомненно, стала оргия модернизации, устроенная им в магазине через несколько месяцев.

А теперь кажется, что мир обратился в прежнюю веру Мюррея. Люди восстанавливают старые дома и строят новые со старомодными верандами. Трудно найти человека, которому не нравились бы тенистые деревья, сельские магазинчики, торгующие всем подряд, колонки с водой, амбары, качели, всякие уютные уголки. Но сам Мюррей уже не помнит, почему так любил подобные вещи, и не находит в них утешения.

Дойдя до конца дощатого тротуара – там, где на пляже столпилась рощица кедров, – Мюррей садится на каменный валун. Сначала он заметил странную красоту этого валуна – его словно раскололи по диагонали, а потом половинки снова сложили вместе, но не совсем точно, так что рисунок сдвинулся по ломаной линии. Мюррей достаточно помнит из геологии, чтобы понять: это разлом; валун, значит, происходит из докембрийского щита в сотне миль отсюда. Этот камень сформировался еще до наступления последнего ледникового периода; он гораздо старше, чем берег, на котором он лежит. Можно посмотреть, как он сложился после разлома: верхний слой затвердел волнами, как взбитые сливки.

Мюррей потерял интерес к валуну и сел на него. Теперь он сидит и смотрит на озеро. На горизонте линия бирюзового цвета – тонкая, будто нарисованная бирюзовыми чернилами, – потом чистая синева до самого волнолома, а дальше волны – зеленые и серебряные, они разбиваются о песок. Французы назвали это озеро La Mer Douce[11]. Но, конечно, цвет может измениться меньше чем за час; озеро взъярится, повинуясь ветру и всему, что поднимается со дна.

Люди сидят и смотрят на озеро, как никогда не станут смотреть на поле колышущейся травы или колосьев. Почему? Движение-то одно и то же. Должно быть, их завораживает уходящая, точащая камень вода. Она все время возвращается – подгрызая, изменяя берег.

То же происходит с человеком, умирающим от этой болезни. Мюррей видел своего отца и других. Больной размывается, исчезает – один тонкий слой за другим, пока не останется только выбеленная кость.

Мюррей не смотрит в ту сторону, но чувствует, когда на пляже появляется Барбара. Он поворачивается и видит ее на верху лестницы: высокая, в осенней пелерине из тканной вручную шерсти цвета пшеницы. Она спускается по ступенькам – без особой спешки и без колебаний, не держась за перила, – с обычным целеустремленным, но безразличным видом. Мюррей не может сделать никаких выводов из ее походки.

Когда Барбара открыла заднюю дверь, волосы у нее были мокрые от дождя – слиплись сосульками, – а атласная блузка живописно промокла.

– Что ты делаешь? – спросила она. – Что ты пьешь? Это неразбавленный джин?

Тогда Мюррей сказал нечто такое, о чем ни один из них ни разу не упомянул за все эти годы и о чем ни один из них не забыл:

– Он что, не захотел тебя?

Барбара подошла к столу и прижала голову Мюррея к мокрому атласу, к острым мелким пуговкам – безжалостно притиснула меж своих твердых грудей.

– Мы больше никогда не будем об этом говорить, – сказала она. – Никогда. Хорошо?

Теперь он учуял на ней сигаретный дым и еще – запах чужой кожи. Она прижимала его голову, пока он не отозвался эхом:

– Хорошо.

И она не нарушила своих слов, даже когда Мюррей сказал ей, что Виктор уехал утренним автобусом и оставил записку, адресованную им обоим. Она не попросила дать или показать ей записку, не спросила, что в ней.

(«Я полон благодарности, и теперь у меня достаточно денег, так что, я думаю, мне настало время вести мою жизнь в другом месте. Я думаю о том, чтобы поехать в Монреаль, где я с удовольствием буду говорить по-французски».)

Сойдя с последней ступеньки, Барбара нагибается и поднимает что-то белое. Они с Мюрреем идут навстречу друг другу по дощатому тротуару, и через минуту Мюррей уже видит, что́ это: белый воздушный шарик, слегка обмякший, увядший.

– Погляди, – говорит Барбара, подходя. Она читает надпись на карточке, привязанной к веревочке шарика: – «Энтони Берлер. 12 лет. Школа Джолиет, Кромптон, Иллинойс. 15 октября». Это три дня назад. Неужели шар прилетел сюда всего за три дня?