Урал грозный - Александр Афанасьевич Золотов

В 1925 году вышел в свет роман «Цемент», принесший автору широкую известность. «Это очень значительная, очень хорошая книга,— писал о романе Горький.— В ней впервые за время революции крепко взята и ярко освещена наиболее значительная тема современности — труд... весьма удались и характеры».

В то же время Алексей Максимович критиковал Гладкова за язык романа, порою вычурный, засоренный диалектизмами.

«Цемент» явился одним из первых советских произведений, где показано становление новых общественных отношений. Главный герой романа Глеб Чумалов — человек из народа, партийный вожак.

Во время сооружения Днепровской гидроэлектростанции Гладков работал редактором многотиражной газеты строителей. Впечатления, полученные во время стройки, помогли писателю в работе над другим крупным произведением — романом «Энергия» (1932—1938).

С начала Великой Отечественной войны Гладков — корреспондент «Правды» и «Известий» по Уралу. Жил он в Свердловске.

Это был очень напряженный и плодотворный период в жизни Гладкова. Писатель часто бывал на заводах. Помимо многочисленных газетных материалов он написал на Урале повести «Сердце матери» (закончена в Москве), «Боец Назар Суслов», рассказы «Малашино счастье», «Маша из Заполярья» и «Опаленная душа».

По отзывам критики, наиболее значительным произведением Гладкова, созданным в военный период, стала повесть «Клятва». Материалом для нее послужили встречи и знакомства с рабочими уральских заводов. Главный герой повести — ленинградский рабочий-новатор Николай Шаронов, приехавший на Урал в эвакуацию.

В послевоенный период Гладков создал автобиографическую трилогию «Повесть о детстве», «Вольница», «Лихая година», за которую был удостоен Государственной премии СССР за 1950 и 1951 годы. Четвертая часть эпопеи — «Мятежная юность» — не была завершена.

Перу Гладкова принадлежат литературно-критические статьи и литературные портреты писателей, в том числе — П. П. Бажова, с которым Федор Васильевич подружился, живя на Урале.

ОПАЛЕННАЯ ДУША[9]

Я, друзья мои, в трех революциях душой и силой активно боролся. За девятьсот пятый год в трех уральских и двух сибирских тюрьмах отсидел, а из ссылки бежал и работал нелегальным. Только в семнадцатом настоящее имя с почетом мне возвратили, а этим своим именем, откровенно скажу вам, друзья, очень я гордился, потому что Никифор по русскому смыслу есть Победоносец. И мне, потомственному уральскому металлисту, выпала историческая судьба — на плечах своих нести эту победу рабочего класса и в Октябрьскую революцию, и в войну гражданскую, и в наши пятилетки. Хотя папаша, старик мой, и Петром назывался, но крепким камнем не был: в тяжелое для пролетариев лихолетье жил. Как проклятый раб, кости свои ломал на Невьянском заводе, знаменитом демидовском аду, где земля уральская — не земля, а грунт из костей рабочих — дедов наших и прадедов. И неспроста хозяин постукивал тростью и покрикивал на своих крепостных литейщиков: «Вы — грунт земли неродимости», а понимай — «нерадимости», то есть не радетели о барышах его.

Урал свой я люблю, как, к слову, дерево любит свое природное место; корнями врос в прекрасные свои горы, леса и светлые озера. Откровенно скажу, товарищи, Урал мой, край мой родной, красовался передо мною золотом, малахитом, самоцветами. Идешь утречком на завод — залюбуешься: радугой воздух переливается, душа ликует — не солнышко, а ливень финифтевый. Люблю я наше уральское утро — молодостью сердце охмеляет, и забываешь, что ты уже старик, что жизнь в годах моих уже прожита, что песни-то в душе замолкли и не проснутся — нет! Но наипаче увлечение душе дают наши ночи уральские. Эх, и ночи! Изумруд в серебре, а не ночи. Во многих я местах живал — и на Волге, и в Сибири,— а таких ночей, как наши уральские, нигде не видывал. Не мне вам, землякам, ночи наши расхваливать. С полслова меня понимаете, по глазам вижу. Небо — камень-лазурь, а месяц — золотой самородок. Горы — тихие, увалистые, древние и вещие. Глядишь, без конца они и края. Молчат лесами своими, долинами и речками, а вслушаешься — стонут они от обилия своих недр и ждут, человечьих рук трудолюбивых ждут, множества рук и доблестных умов.

Природу я нашу уральскую очень даже хорошо чувствую, а красоту ее и музыку необыкновенную в волнении ношу, но словами возвеличить не могу — мозолистые мои слова. Это все едино как плачешь, а слез нету. Много почтения природе нашей оказывал Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк. Я лично не раз с ним в молодости моей беседовал. Но прямо скажу, не восчувствовал он по-настоящему уральской природы. Скучная она у него какая-то, неприветливая, чужая, и он ей — как пасынок. Он к ней и так и этак — не подпускает она его к себе, да и на! А почему бы, спрашивается? Сам ведь он, Дмитрий-то Наркисович, уралец, во всех дебрях и поселках живал, а вот изображение не довел до души. Все будто верно в точности, а поэзии этой, что ли, и нет. Как открытка раскрашенная. Ну, я эту ему мою обиду однажды и выскажи. Выпили с ним, конечно, по малому шкалику. А он мне хитроватенько так и промолвил: «Урал, милый юнош, заколдованный: сколь хищники ни грабят, богатство его взять им не дано. Он все свои дебри и красоту свою под семью замками держит. В наших, говорит, лесах даже по весне птички не поют — тишина, как в сонном царстве. Но проснется это самое царство, и все запоет и запрыгает. Придет великий народный труженик с открытым сердцем, бескорыстной любовью,— все откроется ему настежь и — засияет рай».

Вы знаете, голуби мои, как я до войны работал. А сейчас по своей токарной и фрезерной специальности я ниже трех норм не спускаю. Ведь труд, друзья мои, ежели он не живоносец, не может быть свободным. Когда труд подъяремный, и человек — скот. Времена эти были для человека — беспросветный мрак. Мы, советский народ, сами себе добыли, сами построили жизнь, и никакая злая сила не сшибет солнца нашего с неба. Вот к чему все мое рассуждение.

А теперь, друзья, подойду вплотную к фактам,— впритир, что называется.

Войну эту с Гитлером я ждал — нечего греха таить. Ждал и готовился. Внушал я в выступлениях еще в чертовы дни вредительства на наших заводах и