Дитя и болезнь. Неведомый мир по ту сторону диагноза - Аркадий Харьковский

Света лечилась долго, прошла несколько курсов химии, множество процедур.

Незадолго до ее ухода мы говорили с ее мамой. Она рассказала, что девочка стала много говорить о смерти. Часто с нескрываемой тревогой спрашивала: «Что будет, когда я умру?»

«В одном из разговоров, — сказала мама, — я ответила ей: “Не бойся, я пойду вместе с тобой, я тебя не брошу”. И вы знаете, — продолжала она, — Света улыбнулась и успокоилась. Ей явно стало легче».

Сказанное мамой можно было истолковать по-разному: например, что она покончит с собой, когда Света умрет. Надо сказать, что и сама Светина мама вкладывала в свои слова такой смысл и постоянно повторяла, что не сможет жить без дочери. Этот смысл был «прочитан» Светой, и такой ответ успокоил ее! Конечно, она не желала самоубийства мамы, ей важны были слова, подтверждавшие готовность быть с ней рядом и в смерти. Здесь надо обратить внимание на один важный момент: признание мамы стало для Светы свидетельством материнской любви даже за границей этого мира. И оно облегчило страх одинокого предстояния смерти. Об этом страхе одиночества умирающего и необходимости присутствия с ним часто говорил митрополит Антоний Сурожский, которому довелось сопровождать в последние месяцы и часы жизни множество людей: «умирающему важно чувствовать, что он не один»[140], что хотя с ним и не идут в вечность, но проводить смогут до самого последнего момента.

О страхе смерти пишет и Изабель:

«…я еще очень боюсь, как буду умирать… [141]

…Не хочу я умирать. И мне кажется это чересчур жестоким — вставать ежедневно и знать, что того и гляди придет смерть.

Я должно по-настоящему захотеть этого. Сегодня после обеда так и случилось в первый раз…» [142]

Сначала «боюсь», а потом «не хочу» — такая реакция нам понятна, а в словах «по-настоящему захотеть» слышится что-то противоестественное, но это только на первый взгляд. Есть поговорка: «Согласного судьба ведет, а несогласного тащит». Мы говорили о сотрудничестве с ребенком во время лечения, а в ситуации ожидания смерти речь идет о его сотрудничестве с судьбой. Судьба при этом понимается не как слепой рок, но как сила, превышающая понимание и силы человека и не враждебная ему. «По-настоящему захотеть» — значит согласиться с неизбежным.

«…Я научилась тому, что можно жить и с мыслью о смерти и что вовсе не обязательно оказывать тяжело больному человеку сомнительную для него услугу, стараясь отогнать от него эти мысли»[143].

Помните, что мы говорили об излишней веселости и избегании разговоров о болезни? А сейчас перед нами — свидетельство важности разговора о смерти, и отказ от него Изабель называет сомнительной услугой. Значит, об этом надо говорить. При этом оценивать готовность ребенка к диалогу надо еще более тщательно, чем перед разговорами о диагнозе, но нельзя избегать этой темы, нельзя уходить от диалога. Откровенность, в первую очередь с близкими, поможет преодолеть тяготы происходящего с ребенком и его семьей.

Конечно, кто-то категорически не хочет говорить «о плохом». Но, сохраняя молчание, перестает ли он об этом думать? Нет. Человек начинает отгонять от себя «плохие мысли». От страха это не избавит, только добавит напряжения, которое иногда оборачивается вышедшими из под контроля паническими атаками, выматывающими человека своей неотвязностью.

Выход из этого порочного круга есть, и о нем тоже говорится в приведенном отрывке: «я научилась» — значит, это возможно.

О силе и действии слова мы уже говорили. И важность слова, сказанного ребенку на этом этапе, возрастает в разы, и не только потому, что оно может оказаться последним, что он услышит, а потому еще, что он ждет диалога, а формальные, холодные слова как минимум оттолкнут его от собеседника.

«Палатный врач оказался ничего из себя не представляющим молодым человеком. Его имя я забыла… У него еще всегда были наготове на удивление пошлые и циничные ответы вроде: „Все мы однажды умрем, и никто не знает точно, когда“»[144].

Банальные истины, сказанные без личного отношения к собеседнику, воспринимаются как пошлость и цинизм. Люди, их произносившие, скорее всего, будут забыты. По крайней мере, их имена точно не сохранятся в памяти.

«Не надо пробовать утешить человека пустыми словами»[145], — говорил митрополит Антоний. Это действительно так. Пустота слов не даст соприкоснуться с собеседником и может погубить подлинную Встречу с ним, Встречу с большой буквы, — то, ради чего мы, по большому счету, и приходим к болящему — в надежде на ее целительную, обоюдно целительную силу.

Откровенность в общении, о которой мы уже упоминали, в том числе и в связи с темой обсуждения диагноза, жизненно необходима. Достижение конечной цели — примирение с завершением жизни и смертью — невозможно, если между болеющим ребенком и окружающими, в первую очередь родными, нет правды. Вот что пишут родители Изабель, вспоминая последние месяцы жизни дочери:

«Наши отношения с тобой, само обстоятельство, что мы жили по правде, ничего от тебя не скрывая, что существовала полная гармония между врачами, тобой и нами, что тебе всегда были известны все результаты исследований и что по возможности все разговоры с врачами велись в твоем присутствии. Только так ты смогла поверять нам свои мысли, страхи и надежды. Это явилось предпосылкой того, что по мере течения болезни тебе удалось проделать весь этот путь развития, что и сделало возможным само примирение со смертью»[146].

Процесс принятия проиходящего разворачивался «по мере течения болезни», то есть сам ход лечения уже являлся школой примирения со смертью. Но, хотя цель одна, путь к ней у каждого свой. У Изабель, благодаря ее открытости, получилось пройти кратчайшей дорогой.

Вот что пишет ее мама:

«…В разговоре с Тёби (врач Изабель. — А.Х.): ты хотела выяснить, как может выглядеть смерть в случае твоей болезни…Ты всегда стремилась открыто смотреть людям и будущему в лицо…»[147]

Здесь проявляется личная особенность Изабель. Речь идет не о тревожном забегании вперед с предвосхищением какого-то негативного результата, но о просвещении будущего мыслью, по сути о плане действий. Бывает и наоборот: дети, тревожные от природы и стихийно осознавшие это свое качество, говорят: «Не хочу ничего слышать заранее, мне так спокойнее». И в этом есть своя логика. Ведь информация о будущем, например о предстоящей операции, порождает мысли и связанные с ними образы. Эти мысли из-за привычной ребенку тревожности норовят превратиться в какую-нибудь «страшилку». То есть их нужно контролировать. А для этого нужны силы, которых может не хватить. Именно поэтому прямота и открытость — лучшая стратегия в такой ситуации. Послушаем Изабель: