Идиот - Федор Достоевский

Князь и Коля тотчас же вышли. Увы! Князю не на что быловзять и извозчика, надо было идти пешком.

— Я было хотел вас познакомить с Ипполитом, — сказал Коля, —он старший сын этой куцавеешной капитанши и был в другой комнате; нездоров ицелый день сегодня лежал. Но он такой странный; он ужасно обидчивый, и мнепоказалось, что ему будет вас совестно, так как вы пришли в такую минуту… Мневсё-таки не так совестно, как ему, потому что у меня отец, а у него мать, тутвсё-таки разница, потому что мужскому полу в таком случае нет бесчестия. Авпрочем, это, может быть, предрассудок насчет предоминирования в этом случаеполов. Ипполит великолепный малый, но он раб иных предрассудков.

— Вы говорите, у него чахотка?

— Да, кажется, лучше бы скорее умер. Я бы на его местенепременно желал умереть. Ему братьев и сестер жалко, вот этих маленьких-то.Если бы возможно было, если бы только деньги, мы бы с ним наняли отдельнуюквартиру и отказались бы от наших семейств. Это наша мечта. А знаете что, когдая давеча рассказал ему про ваш случай, так он даже разозлился, говорит, чтотот, кто пропустит пощечину и не вызовет на дуэль, тот подлец. Впрочем, онужасно раздражен, я с ним и спорить уже перестал. Так вот как, вас, стало быть,Настасья Филипповна тотчас же и пригласила к себе?

— То-то и есть, что нет.

— Как же вы идете? — воскликнул Коля и даже остановилсясреди тротуара; — и… и в таком платье, а там званый вечер?

— Уж ей богу не знаю, как я войду. Примут — хорошо, нет —значит дело манкировано. А насчет платья что ж тут делать?

— А у вас дело? Или вы так только, pour passer le temps[16]в “благородном обществе”?

— Нет, я собственно… то-есть, я по делу… мне трудно этовыразить, но…

— Ну, по какому именно, это пусть будет как вам угодно, амне главное то, что вы там не просто напрашиваетесь на вечер, в очаровательноеобщество камелий, генералов и ростовщиков. Если бы так было, извините, князь, ябы над вами посмеялся и стал бы вас презирать. Здесь ужасно мало честных людей,так даже некого совсем уважать. Поневоле свысока смотришь, а они все требуютуважения; Варя первая. И заметили вы, князь, в наш век все авантюристы! Иименно у нас, в России, в нашем любезном отечестве. И как это так всёустроилось — не понимаю. Кажется, уж как крепко стояло а что теперь? Это всеговорят и везде пишут. Обличают. У нас все обличают. Родители первые напопятный и сами своей прежней морали стыдятся. Вон, в Москве, родительуговаривал сына ни перед чем не отступать для добывания денег; печатноизвестно. Посмотрите на моего генерала. Ну что из него вышло? А впрочем, знаетечто, мне кажется, что мой генерал честный человек; ей богу, так! Это только всёбеспорядок, да вино. Ей богу, так! Даже жалко; я только боюсь говорить, потомучто все смеются; а ей богу, жалко. И что в них, в умных-то? Все ростовщики всесплошь до единого! Ипполит ростовщичество оправдывает, говорит, что так инужно, экономическое потрясение, какие-то приливы и отливы, чорт их дери. Мнеужасно это досадно от него, но он озлоблен. Вообразите, его мать, капитанша-то,деньги от генерала получает, да ему же на скорые проценты и выдает; ужасностыдно! А знаете, что мамаша, моя, то-есть, мамаша, Нина Александровна,генеральша, Ипполиту деньгами, платьем, бельем и всем помогает, и даже детямотчасти, чрез Ипполита, потому что они у ней заброшены. И Варя тоже.

— Вот видите, вы говорите, людей нет честных и сильных, ичто все только ростовщики; вот и явились сильные люди, ваша мать и Варя. Развепомогать здесь и при таких обстоятельствах не признак нравственной силы?

— Варька из самолюбия делает, из хвастовства, чтоб от материне отстать; ну, а мамаша действительно… я уважаю. Да, я это уважаю иоправдываю. Даже Ипполит чувствует, а он почти совсем ожесточился. Сначала былосмеялся и называл это со стороны мамаши низостью; но теперь начинает иногдачувствовать. Гм! Так вы это называете силой? Я это замечу. Ганя не знает, а тобы назвал потворством.

— А Ганя не знает? Ганя многого еще, кажется, не знает, —вырвалось у задумавшегося князя.

— А знаете, князь, вы мне очень нравитесь. Давешний вашслучай у меня из ума нейдет.

— Да и вы мне очень нравитесь, Коля.

— Послушайте, как вы намерены жить здесь? Я скоро достанусебе занятий и буду кое-что добывать, давайте жить, я, вы и Ипполит, все троевместе, наймемте квартиру; а генерала будем принимать к себе.

— Я с величайшим удовольствием. Но мы, впрочем, увидим. Ятеперь очень… очень расстроен. Что? Пришли? В этом доме… какой великолепныйподъезд! И швейцар. Ну, Коля, не знаю, что из этого выйдет.

Князь стоял как потерянный.

— Завтра расскажете! Не робейте очень-то. Дай вам богуспеха, потому что я сам ваших убеждений во всем! Прощайте. Я обратно туда же ирасскажу Ипполиту. А что вас примут, в этом и сомнения нет, не опасайтесь! Онаужасно оригинальная. По этой лестнице в первом этаже, швейцар укажет!

Князь очень беспокоился всходя и старался всеми силамиободрить себя: “Самое большое, — думал он, — будет то, что не примут ичто-нибудь нехорошее обо мне подумают, или, пожалуй, и примут, да станутсмеяться в глаза… Э, ничего!” И действительно, это еще не очень пугало; новопрос: “что же он там сделает и зачем идет?” — на этот вопрос он решительно ненаходил успокоительного ответа. Если бы даже и можно было каким-нибудь образом,уловив случай, сказать Настасье Филипповне: “Не выходите за этого человека и негубите себя, он вас не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, имне говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать”, то вряд ли это вышлобы правильно во всех отношениях. Представлялся и еще один неразрешенный вопрос,и до того капитальный, что князь даже думать о нем боялся, даже допустить егоне мог и не смел, формулировать как не знал, краснел и трепетал при одной мыслио нем. Но кончилось тем, что несмотря на все эти тревоги и сомнения, он всё-такивошел и спросил Настасью Филипповну.

Настасья Филипповна занимала не очень большую, нодействительно великолепно отделанную квартиру. В эти пять лет ее петербургскойжизни было одно время, вначале, когда Афанасий Иванович особенно не жалел длянее денег; он еще рассчитывал тогда на ее любовь и думал соблазнить ее,главное, комфортом и роскошью, зная, как легко прививаются привычки роскоши икак трудно потом отставать от них, когда роскошь мало-по-малу обращается внеобходимость. В этом случае Тоцкий пребывал верен старым добрым преданиям, неизменяя в них ничего, безгранично уважая всю непобедимую силу чувственныхвлияний. Настасья Филипповна от роскоши не отказывалась, даже любила ее, но, —и это казалось чрезвычайно странным, — никак не поддавалась ей, точно всегдамогла и без нее обойтись; даже старалась несколько раз заявить о том, чтонеприятно поражало Тоцкого. Впрочем, многое было в Настасье Филипповне, чтонеприятно (а впоследствии даже до презрения) поражало Афанасия Ивановича. Неговоря уже о неизящности того сорта людей, которых она иногда приближала ксебе, а стало быть, и наклонна была приближать, проглядывали в ней и ещенекоторые совершенно странные наклонности: заявлялась какая-то варварская смесьдвух вкусов, способность обходиться и удовлетворяться такими вещами исредствами, которых и существование нельзя бы, кажется, было допустить человекупорядочному и тонко развитому. В самом деле, если бы, говоря к примеру,Настасья Филипповна выказала вдруг какое-нибудь милое и изящное незнание, в роде,например, того, что крестьянки не могут носить батистового белья, какое онаносит, то Афанасий Иванович, кажется, был бы этим чрезвычайно доволен. К этимрезультатам клонилось первоначально и всё воспитание Настасьи Филипповны, попрограмме Тоцкого, который в этом роде был очень понимающий человек; но увы!результаты оказались странные. Несмотря однако ж на то, всё-таки было иоставалось что-то в Настасье Филипповне, что иногда поражало даже самогоАфанасия Ивановича необыкновенною и увлекательною оригинальностью, какою-тосилой, и прельщало его иной раз даже и теперь, когда уже рухнули все прежниерасчеты его на Настасью Филипповну.