Дух Времени - Анастасия Вербицкая

О как ясно поняла она в эту минуту, что, весь день бегая по урокам, она живет только ожиданием вот этого вечера, вот этой встречи!.. Что ей надо видеть перед собой эти дерзкие серые глаза, слышать этот звучный голос, замирать от наслаждения при раскатах этого жизнерадостного смеха… Что без этого уже нельзя обойтись… Она шла, согнувшись, как раздавленная, под тяжестью этого сознания. И зеркала печально отражали её походку, её сутулые плечи, её склоненную голову.

В глубине зала стоял рояль. Катерина Федоровна наткнулась на него и остановилась. Глаза её вспыхнули. Казалось, в самую трудную минуту своей жизни она встретила верного друга, на груди которого так отрадно выплакаться.

Она села на табурет, облокотилась на крышку рояля и оперлась лбом на скрещённые пальцы рук. «Безумие! – шептала она. – Да неужто ж не справлюсь? Поддамся? Как девчонка?..» Вспомнилась Соня, и трепет пробежал по всей её игуре. «Ведь и эта тоже… Глупенькая!.. А он сам за всеми понемножку… И никого ему, в сущности, не нужно… этому баловню судьбы…»

Она раскрыла крышку рояля, и пальцы её с гневной силой пробежали по клавишам.

Эхо проснулось, и дрогнула тишина. Вся её ясгучая тоска, все бешенство бессилия, вся подавленная страсть прорвалась в этих звуках… Казалось, душа рыдала, билась и просила простора…

Тобольцев вскочил, побледнев, оборвав на полслове разговор с Засецкой.

– Кто это? – Он указывал вверх, на темную пасть ложи, откуда к ним вниз лилась бурная, захватывающая волна звуков. Глаза Тобольцева расширились и мерцали. Все смолкли, растерянные, бессмысленно улыбаясь друг другу.

– Кто это? – задыхаясь, повторил Тобольцев.

– Это Катя, – тихо ответила Соня.

– Какая Катя? – нервно крикнул он.

– Сестра моя!..

Тобольцев посмотрел на Соню большими глазами. Потом кинулся наверх, уронив свой стул.

Она играла, сгорбившись над роялем, вся подавшись вперед, не поднимая головы, и её упрямый затылок с завитками черных волос так и кидался в глаза. Вся мощь её темперамента, угаданная Тобольцевым, выступала в этой позе ее, в удивительной силе её рук, в неожиданном богатстве и сложности нюансов, в этой захватывающей страстности её исполнения. Рояль плакал и пел под её пальцами, как живое существо… И стонал, и мятежно роптал, и в бурной мелодии раскрывал все изгибы и тайны бунтующей женской души… Она упорно глядела вниз, как бы прикованная к клавиатуре. Но её лицо было бледно, губы стиснуты, а синие глаза сверкали.

Когда она кончила, оборвав рыдающим аккордом, словно воплем о счастии, без которого она не хотела больше жить, – первое, что ей кинулось в глаза, было лицо Тобольцева.

– А!.. – глухо и протяжно вырвался у неё бессознательный возглас торжества.

– ещё!.. ещё! Ради Бога… ещё… Вы меня с ума свели!..

Она широко улыбнулась, и пальцы её ударили с новой силой по клавишам.

Она играла в каком-то исступлении, с поразительным блеском и нервным подъемом… Иногда она поднимала голову и улыбалась, встречая побежденный взгляд Тобольцева. Эта улыбка как бы говорила ему: «Видишь? Сейчас ты мой… И будешь всегда моим, пока я играю… Как хорошо!»

Был ещё один человек, для которого эта игра явилась откровением… Соня… С чуткостью женщины она уловила и эти слезы, и эти крики, и эту тоску, и небывалую красоту в игре сестры… Поднявшись с другими наверх, она увидала лицо Тобольцева, мимику Катерины Федоровны… Вся выпрямившись, она поймала её торжествующую улыбку. И когда мятежная, бурная радость огласила страстными аккордами полутемный зал, Соня поняла все… Катя возьмет свое… Катя победит!.. С нею нельзя тягаться… Ах! Она это всегда предчувствовала, маленькая, легкомысленная «стрекоза»! Она всегда знала, что погибнет, раздавленная беспощадной жизнью…

Настал час… «Царевна» проснулась…

– Что вы играли? – спросила удивленная Засецкая, когда Катерина Федоровна встала и захлопнула крышку рояля.

– Что?.. Ах, почем я знаю? – Она провела рукой по лицу, улыбаясь, как во сне. – Я никогда не помню потом…

– Неужели импровизация? – Свое? – Да, знаете ли, сударыня? Ведь у вас удивительный талант! – изрек «благородный отец».

Катерину Федоровну окружили. Мужчины целовали эти «золотые ручки», в которых «целый капитал», как выразился «резонер».

– Грех, сударыня, зарывать в землю такой недюжинный талант! – искренно говорил «благородный отец», вытирая платком вспотевшую лысину. – Чем по урокам трепаться, концерты давали бы… Это искра Божия! её надо беречь…

– А семью кормить кто стал бы за меня? – оборвала его Катерина Федоровна. – У меня мать безногая, да сестренка росла…

Все оглянулись на Соню. Она пошатнулась, словно её ударили в грудь. Ей показалось, что все глядят на неё с укором.

– Полно вам! Рисковать, выбирая карьеру артиста, можно тому, кто одинок. Мало ли из нас, консерваторок, мечтали мир удивить? А вернулись к тем же урокам…

Она никогда не говорила о себе так много, так откровенно. У неё что-то дрожало в груди.

– А теперь, когда сестра на ногах? – спросила Засецкая.

Катерина Федоровна махнула рукой:

– Ну, знаете… мечты только юности зеленой простительны… А я свою молодость на мостовой Москвы проглядела, по урокам таскаясь. У меня и тогда, кажется, мечтаний не было… Теперь и подавно…

«Нет! – чуть не крикнула Соня. – Я все знаю! И тогда были мечты, и теперь они у тебя есть… Все поняла…» Но она молчала, стиснув захолодевшие руки.

– Поздно?.. Полноте! Да сколько вам лет? – горячо крикнул «благородный отец», любуясь ярким румянцем и сверкающими глазами Катерины Федоровны.

Она нервно рассмеялась.

– Тридцать скоро… Все позади!.. Все!.. «А впрочем… было ли что?» – вдруг мелькнула мысль и словно ожгла ее. О, сколько горечи было в ней!..

Ока побледнела и сурово сдвинула брови.

– Домой пора, Соня! – резко сказала она, отыскав сестру глазами.

Соня стояла вдали, совсем одна, с жалким лицом.

Но Катерину Федоровну домой не пустили. Как триумфатора, её повели вниз, к свежему самовару. Теперь только её не заставили хозяйничать. Ей подали первую чашку, предложили закусок, закидали расспросами. её словно видели в первый раз. В этом кружке умели ценить таланты.

Один только Тобольцев молчал. Он ни о чем не спросил Катерину Федоровну, но он шел за нею, как тень, не сводя с неё покорного взгляда, непривычно задумчивый. И это молчание его было для неё дороже всех оваций… Весь вечер она хохотала нервно и звонко, часто без повода, не умея подавить своего возбуждения. Соня была, напротив, как в воду опущенная.

Чернов по-своему понял это настроение.

– Вы завидуете таланту сестры? – спросил он её интимным тоном, каким всегда говорил с женщинами.

Она подняла на него большие, грустные глаза: «О нет!.. Пожалуйста, не спрашивайте… Я вам ничего не скажу…»