Анук, mon amour… - Виктория Платова

«Раколовка» была под завязку набита африканосами самыхразных оттенков, но одинаково хреново настроенных ко мне, единственному белому.В спертом воздухе бара плавал дым от сигарет, сигар и самокруток с марихуаной,а за стойкой скучал колоритный тип, отчаянно смахивавший на какого-тоафриканского царька. Правила приличия предписывали мне протиснуться к стоике изаказать что-нибудь покрепче. А потом вытащить из кармана рубахи сигарету,сигару или самокрутку с марихуаной и смачно затянуться. И уже напоследокспросить у царька за стойкой, где бы мне найти… Вот тут-то я и застопорился:свое имя нигер мне так и не назвал. С другой стороны, он сказал, что будет в«Раколовке» в районе девяти, а сейчас как раз перевалило за половину, самоевремя.

Залапанная сотнями пальцев, вытертая до блеска десяткамилоктей стойка оказалась абсолютно пустой, я торчал возле нее, как бельмо вглазу, не слишком впечатляющее начало.

– Рюмку пастиса[12], – неожиданноистончившимся голосом сказал я.

Царек и ухом не повел.

– Рюмку пастиса, – я попробовал изменить тембр,

Никакой реакции.

Вряд ли что-нибудь изменилось, если бы даже я заказалзапеченную на костре ящерицу или почки годовалого бычка зебу.

Вывод напрашивался сам собой: чужих здесь не любят, да еще стакими генетически выбеленными харями. Если бы здесь была Анук, все обернулосьбы совсем по-другому, Анук в мгновение ока приструнила бы всю эту свору. А чтоможно ожидать от трусливого сиамского братца, который не то что обернуться,даже рукой двинуть не в состоянии – из страха перед возможными последствиями.Неизвестно, сколько я простоял, мозоля глаза царьку; минуты, искривляясь всонных зеркалах его зрачков, приобретали очертания часов. Часы складывались всутки, закат сменял рассвет, и я не единожды пожалел о своей вылазке в«Раколовку»: умереть на рю де Ла Гранж от разрыва сгнившего до черноты сердцабыло бы не в пример приятнее.

Странно, но никто так и не потревожил меня, никто не воткнулмне перо под ребра, никто не разнес пулей затылок, вот только в бареустановилась неприятная тишина. Но стоило мне подумать, что она будет длитьсявечно, как ее расколол чей-то вкрадчивый низкий голос.

– Эй, дружок!..

Голос прошелся по всему залу и мягко вспрыгнул мне на плечи,отчего они сразу налились свинцовой тяжестью.

Я обернулся.

Мой утренний негр сидел в дальнем углу «Раколовки», именнооттуда пришел голос, и именно оттуда до меня наконец-то дошла первая волназапаха. Она обдала меня легкими брызгами – лакрица? жженый мед? – изаставила забыть обо всем на свете.

– Иди-ка сюда, дружок! – еще раз пророкотал Нигер,и я, как сомнамбула, двинулся к нему.

Притихший было зал «Раколовки» вновь оживился, наполнилсягортанной речью: он потерял ко мне всякий интерес.

Место по правую руку от Нигера занимал еще один мутный тип,помельче и потщедушнее, но в такой же кричащей гавайской рубашке. Я мог видетьлишь его профиль: сплющенный, размазанный по щекам нос, губы толщиной с палец икадык, с успехом заменявший владельцу подбородок. Мутный тип не интересовалменя вовсе, да хоть бы и десяток их там сидело, мутных типов, плевать. Толстякс вонючим огрызком сигары во рту – вот что было главным.

Пока я приближался, реинкарнация Бадди Гая мигнула глазом, икто-то из услужливых черномазых сошек, отиравшихся поблизости, придвинул кстолику третий стул. Для меня.

– Пришел-таки. Ну садись, – негр указал мне натолько что приставленное посадочное место. – Садись, раз пришел.

– Привет, – я плюхнулся на стул.

– Смелый парень, – изрек негр, и неизвестно чего вего голосе было больше – одобрения или угрозы.

– Пришел, как условились, – продолжал гнуть своея.

Но слова были уже неважны. Запах, исходящий от негра,завладел мной целиком. Теперь он был гораздо явственнее, чем даже утром, уСеверного вокзала. Теперь он был нестерпимым. Запах дразнил меня, кружил мнеголову, ускользал и снова возвращался. Ноздри мои ни разу в жизни не вбиралитакого тонкого, такого восхитительного аромата, немного тяжелого – но развестрасть бывает легкой? Лакрица и жженый мед – первые ощущения не обманули меня.Но кроме этого была еще масса оттенков, которая и придавала запаху неповторимость.Они-то и не давались мне, эти оттенки, они лгали напропалую и подменяли одиндругой. Как если бы аромат уже существовал и тонким облачком окутывал кожу.

Да, именно так.

Кожа Бадди Гая – вот что мешало мне. Для того чтобы понятьсуть запаха, Бадди Гая нужно было освежевать. От этой крамольной мысли, а болеевсего – от моей готовности к ней я на мгновение прикрыл глаза.

– Чего это с ним? – должно быть, в разговор встрялприятель моего Нигера. – Плохо ему, что ли?

– Видать, испугался собственной смелости, – тут женашелся нигер. И утробно хохотнул. – А плохо ему еще будет.

Держать глаза закрытыми дольше не имело никакого смысла, даи я уже справился с наваждением. Остался только ускользающий, но такой внятныйаромат. И принадлежал он толстому вонючему негру, только он владел им, еготайной. Безраздельно.

– А чего это он так на тебя уставился? – неунимался мутный тип.

– А пусть смотрит. Всегда интересно взглянуть в зенкисобственной смерти.

Зачарованный запахом, я не сразу уловил суть последней фразыБадди Гая. Кажется, он угрожает мне, интересно, почему?..

– Значит, говоришь, тебе приятель присоветовал? –негр снова вперился в меня взглядом.

– Что? – не понял я.

– Тебе ведь приятель присоветовал ко мне обратиться?

– Нуда…

– Твой приятель. Морда со шрамом. Тома, да?

– Да.

Ничего хорошего за этим не последует: я понял это, кактолько произнес свое жалкое «да».

– Слышь, Тома, – слегка прищурился негр. – Онговорит, что он – твой приятель.

Только теперь спутник Нигера повернулся ко мне: нос его иправда оказался сплющенным и размазанным по щекам, наружу торчали тольковывороченные ноздри; с такими ноздрями можно закачивать в башку что угодно.Вагонами. Левая же, до этого скрытая от меня щека мутного типа былаобезображена огромным шрамом.

– Твой приятель, Тома…

– Приятель, – презрительно цыкнул зубомТома. – Да я впервые его вижу. Знаю я, кто его приятели. Лягаши егоприятели.

– Вы о чем? – загипнотизированный шрамом и слегкаподавленный собственной утренней прозорливостью, я не сразу понял, что сакраментальное«лягаши» относится и ко мне.

– А о том, дружок… – Толстяк снова взял инициативу насебя. – Что рыло твое Тома не знакомо. И с чего бы это тебе было пастименя, сосунок? А потом брехать, как собаке?