Лондон. Прогулки по столице мира - Генри Воллам Мортон

Не менее искренние чувства в народе вызвала смерть дожившего до глубокой старости и покрытого славой герцога Веллингтона, тело которого доставили к последнему пристанищу в склепе собора Святого Павла. Сорок шесть лет прошло с тех пор, как был похоронен великий современник Веллингтона Нельсон. Под сводами склепа установили сделанный из пушечного металла знаменитый катафалк, на котором доставили в собор гроб с телом герцога. Филип Гведалла назвал этот гроб «двадцатью семью футами первосортной аллегории». Помимо выгравированных на его стенках различных видов оружия, он украшен и настоящими ружьями, штыками и саблями. Ныне гроб покрыт пылью и паутиной и выглядит так же мрачно, как и в то сырое ноябрьское утро, когда его тащили к собору двенадцать украшенных траурными плюмажами лошадей-тяжеловозов. Карлейль считал этот катафалк самым уродливым предметом из всех, которые он когда-либо видел: «Множество роскошных мантий, флагов, полотнищ, позолоченных эмблем и прочей мишуры придают ему сходство с телегой, с которой распродают половики, а не с похоронными дрогами великого героя». В ожидании процессии, которая должна была доставить тело Железного герцога к месту погребения, толпа простояла всю ночь под проливным дождем. Улицы Лондона настолько были забиты людьми, что утром фонарщики не смогли подобраться к фонарям, чтобы их потушить, и те горели весь день.

В соборе Святого Павла находили свое последнее пристанище солдаты и, как это ни странно, художники. Здесь упокоились Рейнольдс, Лоуренс, Опи, Холман Хант, Лэндсир, Миллес, Альма Тадема и многие другие. В этом же соборе погребена, среди немногих женщин, и Флоренс Найтингейл.

Уже покинув собор Святого Павла, я вдруг вспомнил одно весьма известное предание. Стоя среди развалин собора, Рен попросил одного из рабочих принести камень, с помощью которого он хотел отметить центр нового храма. Ему принесли кусок могильного камня, на котором можно было различить слово «Resurgam» — «Я восстану».

4

Однажды днем я шел по Ладгейт-Хилл, пытаясь вспомнить, как выглядели магазины, от которых теперь остались одни фундаменты. В каком из них продавали часы? В каком книги? В каком ковры? Как легко все это забывается. На фоне руин Ладгейт-Хилл резко выделяется парк, в котором можно купить грубо сколоченные стулья и садовые украшения. Такой же парк расположен неподалеку от Лондонского моста.

И вот я вышел на Флит-стрит, причем как раз в то время, когда все вечерние газеты заняты поиском материала для главной статьи очередного номера. Правда ли, что Флит-стрит ныне совсем не та, какой когда-то была, или это только мои домыслы? На этот вопрос трудно ответить, особенно тому, кто уже не принадлежит Лондону.

Флит-стрит всегда казалась мне похожей на деревню, и она действительно славится деревенской водяной колонкой у ограды кладбища церкви Святой Бриды. И как все деревни, она переполнена сплетнями, скандалами и слухами. Вполне закономерно, что по мере роста Лондона эта улица превращалась в своего рода сверхдеревню, население которой занималось распространением сплетен и новостей, поступавших со всех уголков земного шара. И по сей день Флит-стрит продолжает оставаться деревней — в том смысле, что все ее обитатели хорошо знакомы друг с другом и каждый из них знает, где искать соседа в то или иное время суток. Что касается еды и в особенности выпивки, то вкусы обитателей Флит-стрит отличаются необыкновенным постоянством.

Как и средневековый Стрэнд, где вольные бароны и прочие аристократы имели собственные городские дома с челядью, Флит-стрит заполнена слугами газетных магнатов, которые хоть и не носят ливрей, но отличают друг друга, как если бы они ходили с гербами Норфолка или Джона Гонта на груди. Я всегда утверждал, что человека из «Ньюс Кроникл» можно узнать по внешнему виду. Сотрудники «Кроникл» уверяли меня, что могут опознать сотрудника «Экспресс» или «Мэйл» еще до того, как он откроет дверь. Такое случается в маленьком сообществе, члены которого находятся в состоянии жесткой конкуренции.

Это короткая, но весьма насыщенная офисами знаменитых газет улица. Сотрудник вечерней газеты воспринимает Флит-стрит несколько иначе, чем сотрудник утреннего издания. Первый видит ее, когда солнце висит над Бувери-стрит и когда Грифон[12]и купол собора Святого Павла покрыты позолотой утреннего света, тогда как второй прибывает на Флит-стрит гораздо позже, когда солнце ползет к закату над Шу-лейн и день уже клонится к вечеру. Оба они в огромной степени зависят друг от друга. Придя на работу, сотрудники вечерних газет первым делом читают утренние, а сотрудники утренних газет читают вечерние. Флит-стрит напоминает змею, которая всегда старается проглотить собственный хвост.

Будучи давним и постоянным читателем как вечерних, так и утренних газет, могу с уверенностью утверждать, что Флит-стрит полностью раскрывает себя только в тот короткий, но патетический миг, когда жизнь на ней замирает и иссякает транспортный поток, текущий в дневные часы в направлении Ладгейт-Серкус. В это время выходит на промысел огромная популяция котов, а тротуары сотрясает шум ротационных прессов — своеобразный пульс Флит-стрит. В эти короткие часы улица вызывает такое же умиление, как лицо спящего человека. Еще в пору романтической юности я догадывался о том, насколько жестокой может оказаться Флит-стрит, и всегда ее немного побаивался, особенно в моменты очевидного триумфа. Знал я и о ее весьма опасной привлекательности. К ней невозможно относиться равнодушно: либо вы ее любите, либо ненавидите. Впрочем, порой едва успеваешь заметить, как одно из этих чувств переходит в другое. Эта улица может щедро вас наградить, а в следующий момент (пусть по отношению не к вам, а к кому-то другому) она поведет себя грубо, жестоко и бессердечно. Иногда я уходил с Флит-стрит только на рассвете, и тогда мне казалось, что ее сточные канавки заполнены надеждами и устремлениями многих, гораздо более достойных, чем я, людей.

Посмотрев на сегодняшнюю Флит-стрит, а потом на гравюры в печатных изданиях шестнадцатого и семнадцатого столетий, не веришь собственным глазам; а ведь когда-то это была улица высоких деревянных домов с нависающими друг над другом живописными террасами — именно такую Флит-стрит знал Исаак Уолтон. Но, заглянув в многочисленные переулки и дворики, вы с восхищением обнаружите, что колорит прежней эпохи сохранился хотя бы в названиях — Плам-Три-корт (Двор сливового дерева) или Хэнгинг-Сорд-элли (переулок Висячего меча). В Невилс-корт на Феттер-лейн (теперь, увы, полностью разрушенной бомбардировками) сохранилось несколько красивых домов с прилегающими к ним садами. Я часто думал, что следовало бы запретить порочную практику сдачи в аренду этих домов и отреставрировать их так, чтобы мы смогли наглядно представить, как выглядела эта часть Лондона во времена, когда окрестности Флит-стрит были жилыми. Один из этих домов уцелел до сих пор — дом доктора Джонсона на Гау-сквер. Как и все прочие районы Лондона, где бурлит жизнь, Флит-стрит постоянно меняется. Когда я впервые здесь побывал, на Ладгейт-Серкус практиковал френолог, объяснявший значение каждой неровности черепа. Неподалеку от Шу-лейн дворец из стекла и стали уничтожил несколько старых, весьма интересных магазинчиков, в том числе и маленькую столовую, где, прямо у выходившего на улицу окна, в шипящих сковородах жарили восхитительные сосиски. К полудню этот запах достигал печально известного Грифона. Там находился и отель «Андертон», в котором я однажды заночевал, зная, что это одна из средневековых лондонских гостиниц (когда-то она звалась «Хорн»), олицетворяющих собой давно минувшие времена. Да, многое изменилось, но, когда вы приближаетесь к этому району с севера, перед вами, как и прежде, открывается превосходный вид на собор Святого Павла в обрамлении Флит-стрит.