Убийства, в которые я влюблен - Эдвард Д. Хох

Около семи часов в дверях появился мой брат Род. Он был выше меня, светлоглазый, со срезанным подбородком, широкий и массивный, атлетического телосложения — да только кишка у него была тонка, и в школе он не играл в футбол.

— Моя жена рассказала какие гадости ты ей наговорил, — это было сказано тем самым тоном, каким он давал разнос кассирам. — Мы обсудили это с мамой и хотим, чтобы ты уехал отсюда сегодня же вечером. Мы хотим…

— Вы хотите? Пока старик не умер, это его дом, не так ли?

Тут он бросился на меня — удар был правой, и я блокировал его открытой ладонью. Потом дважды ударил наотмашь тыльной стороной ладони, сильно, по лицу, так что голова его качнулась.

Я прижал его к стене. Я мог врезать ему в пах так, чтобы он согнулся, и, сцепив руки, ударить по основанию шеи, одновременно двинув коленом в лицо; и я с удовольствием сделал бы это. Необходимость уйти прежде, чем за мной придут, грызла меня подобно тому, как куница в западне перегрызает собственную лапу, чтобы освободиться. Но я лишь отступил назад.

— Ты… ты хищная тварь! — Он чисто женским жестом приложил ладони к щекам. Вдруг глаза его театрально округлились, его осенило. Я удивился, почему это дошло до него так нескоро.

— Ты… Ты сбежал! — выдохнул он. — Совершил побег! Скрываешься от правосудия!

— Да. Что и буду делать дальше. Я знаю вас, всех вас. Больше всего вы боитесь, что полиция заберет меня именно здесь. — Я попытался имитировать его интонацию. — О! Скандал!

— Но они будут тебя искать…

— Они думают, что я мертв, — отрезал я. — Я сорвался со скользкой дороги в угнанной машине на юге Иллинойса, она перевернулась и взорвалась вместе со мной.

— Ты хочешь сказать… что в той машине действительно находится тело? — Он был парализован ужасом.

— Точно. — Я знал, что он думает, но не стал рассказывать, как оно было на самом деле, — старый фермер согласился подвезти меня в Спрингфилд, потому что принял сжатый кулак в кармане моего пальто за пистолет. На безлюдной проселочной дороге он задел обледенелый участок и сорвался. Его проткнуло рулевой колонкой, поэтому я забрал его ботинки и на одну его ногу надел свой. Другой, на котором были мои отпечатки пальцев, я оставил лежащим поблизости, чтобы его легко было найти, но не настолько близко, чтобы он сгорел вместе с машиной. Род все равно бы этому не поверил. Я сказал:

— Принеси мне бутылку виски и пачку сигарет. И позаботься, чтобы Эдди и ма молчали, если кто-нибудь будет спрашивать обо мне.

Я открыл дверь, чтобы Папси мог слышать:

— Ну что ж, спасибо, Род. Действительно приятно снова быть дома.

Одиночное заключение приучает легко обходиться без сна или мгновенно засыпать, в зависимости от того, что требуется. Последние тридцать семь часов жизни Папси я не спал, покидая стул около его кровати только для того, чтобы посетить ванную или послушать с верхней площадки лестницы, когда раздавались звонки телефона или в дверь. Каждый раз я думал — вот оно! Но мне продолжало везти. Если бы только они еще задержались, чтобы я мог побыть здесь до тех пор, пока Папси не умрет. В ту секунду, когда это случится, говорил я себе, я уже буду в пути.

Когда наступил конец, Род, Эдуина и ма были здесь. Сзади маячил доктор, опасаясь, что ему забудут заплатить. В самом конце Папси пошевелил мертвенно-бледной рукой, и ма быстро присела на край кровати — маленькая, прямая, весьма непреклонная женщина с лицом, которому пошел бы лорнет. Она не плакала, наоборот, выглядела какой-то просветленной.

— Держи мою руку, Айлин. — Папси замолчал, набираясь сил, чтобы сноба заговорить. — Держи мою руку. Тогда я не буду бояться.

Она взяла его за руку, он как будто улыбнулся и закрыл глаза.

Мы ждали, слушая, как его дыхание становилось все медленнее, а потом прекратилось, как выдохшиеся дедушкины часы. Никто не пошевелился, никто не заговорил. Я обвел их глазами, таких изнеженных, таких непривычных к смерти, и почувствовал себя лисицей в курятнике. Потом ма зарыдала.

* * *

Тот день был ветреный, со снегопадом. Я остановил джип перед кладбищенской часовней и пошел по скользкой тропинке; ветер трепал полы моего пальто; я в сотый раз говорил себе, какой я идиот, что остался на заупокойную службу. К этому времени они уже должны были знать, что мертвый фермер не я; к этому времени какой-нибудь сообразительный тюремный цензор должен был вспомнить письмо ма о болезни Папси. Уже два дня, как он умер, и сейчас мне уже следовало бы быть в Мексике. Но как-то все еще не было ощущения завершенности. Или, может быть, я обманывал себя, может, это было прежнее стремление подразнить власти, которое всегда губит таких, как я.

Издали Папси был похож на себя, но, приблизившись, можно было увидеть наложенную косметику и то, что ворот был размера на три больше, чем нужно. Я дотронулся до его руки: она была холодной, как у статуй. Чужая рука, только вот жесткие, слегка загнутые книзу ногти были знакомы.

Род подошел ко мне сзади и тихо, чтобы слышал только я, сказал:

— Я не хочу, чтобы ты оставался в моем доме.

— Как не стыдно, братец, — усмехнулся я. — Еще даже не оглашено завещание.

Мы следовали за катафалком по заснеженным улицам на соответствующей похоронной скорости с выключенными фарами. Служащие кладбища мягко выкатили тяжелый гроб по смазанным рельсам, потом подхватили его на ремни над открытой могилой. Вихревые потоки снега хлестали с серого неба, тая на металле гроба и стекая ручьями по его стенкам.

Я ушел, когда священник начал заупокойную службу, побуждаемый потребностью двигаться, уехать, но в то же время движимый и еще одним желанием. Я хотел взять кое-что из дома, прежде чем все скорбящие прибудут поесть и напиться. Ружья и амуниция уже были составлены в гараж, поскольку Род в жизни не отстрелял ни одного патрона; но элегантный маленький пистолет 22 калибра с длинным стволом взять было легко. Папси и я провели сотни часов, упражняясь с этим пистолетом, так что рукоятка стерлась до гладкости, а металл от воздействия на него самой разной погоды утратил свой голубоватый налет.

Включив привод джипа на все четыре колеса, я поехал среди деревьев по ложбине между двумя холмами, потом пошел пешком сквозь темнеющий лес. Я шел медленно, вызывая в себе воспоминания о Корее, чтобы нейтрализовать обжигающий холод снега в моих рваных ботинках. Выскочивший из-под лежавшего на земле засохшего дерева кролик мелькнул коричневым пятном в сторону кучи гниющих дров, которые я сложил много лет назад. Моя пуля попала ему в позвоночник, парализовав задние лапы. Он дергался и извивался, пока я не сломал ему шею ребром ладони.

Я оставил его там и двинулся дальше, вниз, в заболоченный треугольник между холмами. Быстро темнело, пока я шел, сшибая замерзшие кочки. Наконец, во всей своей красе взлетел фазан с полосатой шеей, его длинный хвост трепетал, и короткие крылья бились, поднимая тяжелое тело. Он находился выше и чуть правее меня, и я мог не торопиться. Я спустил курок вполоборота, зная, что выстрел был идеальным, даже прежде, чем он спикировал в головокружительном штопоре.