Вирусный маркетинг - Марен Ледэн

Я теряю много крови. Руки доктора Леара окрашены алым. Стол и простыня выпачканы темными бурыми пятнами. Внезапно ассистентов охватывает смятение. Я слышу, как Леар говорит, что матка не выдержала, что она прорвана вглубь примерно на треть, что ее стенки слишком тонки и они не учли этот фактор. Бедд, а делает мне спинномозговую анестезию, и эффект наступает почти мгновенно. Боль уходит. Я хриплю от облегчения.

Доктор берет на руки ребенка, но тут же передает его Финхтеру и продолжает работу. Я вижу, как ребенок выплевывает зеленоватую желчь. Он выглядит рахитичным, к спине приклеились обрывки плаценты. Неестественно продолговатый череп, одна рука безжизненно повисла, будто сломанная. Пугающе бледное лицо изрыто чудовищными буграми.

Кошмарное видение.

И вот трое ассистентов уже уносят его, без особых церемоний, чтобы сделать новые анализы. Остальные, оставшись возле меня, удваивают усилия.

«Объясните мне!»

Паника.

«Что происходит?»

Они не говорят ни слова о том, какого пола малыш.

«Что с ребенком?»

Мои нервы не выдерживают.

Я растеряна, сбита с толку.

Безуспешно пытаюсь повернуть голову направо, потом налево. Дергаю бедрами, чтобы сбросить обхватившие тело кожаные ремни и датчики кардиомонитора, которые давят на живот. Я вырываюсь, а четыре руки прижимают мои плечи и таз к столу.

Ко мне подошел человек-в-сером. Я даже не заметила, как он приблизился. Стоит совсем рядом. Я понимаю, что он уже больше минуты что-то говорит мне. И улыбается.

Он шепчет:

— Ребенок мертв.

Потом:

— Точнее, я должен был сказать: мальчик мертв уже несколько часов. На самом деле он умер еще до того, как тебя перевели в операционный блок. Иван считает, что его гибель спровоцировала роды.

Я вижу удовольствие на его лице, очень близко. Неподдельное удовольствие.

Радость.

Пока я силюсь истолковать его слова и улыбку, гнилостную тишину палаты прорывает крик, от которого у меня в жилах стынет кровь. Крик жизни. Полный жизни младенческий крик. Я в ужасе.

«Ребенок мертв!»

Я перестаю сдерживать панику, которая зрела внутри и от которой мой живот в последние часы сводило сильнее, чем от схваток. Он закрывает мне рот ладонью, но я кричу изо всех сил:

«Что это было? Кто кричал? Отвечай, подлый лжец! Откуда этот крик? Разве ты не сказал, что ребенок умер?»

Сердце бешено колотится в грудной клетке. Рушатся все те преграды, что я месяцами возводила между собой и этими людьми.

— Тогда что же ты создал в моем животе, Сахар? Если ребенок умер, то что ты там вырастил? К чему весь этот спектакль, если вы еще до начала работы знали исход? Отвечай, Сахар! Отвечай мне!

Что ты создал?

Я перевожу взгляд со своего таза, прикрытого теперь уже запачканной простыней, на Сахара, который продолжает улыбаться, глядя на меня.

Он шепчет еле слышным голосом:

— Мальчик умер, но он был не один.

Не один.

— Выжила его сестра-близнец.

Я закрываю глаза и тщетно пытаюсь побороть бурю, бушующую в голове. Разгоняя вихри, отражая молнии, под шквалом града, словно под простым весенним дождиком, Ваал-Вериф, отец мой, спускается ко мне по воздуху. От него исходит запах серы.

«Подойди, но не жди утешения после того, что свершилось. Я показал тебе, как должна быть наказана великая блудница. С нею блудодействовали цари земные, и парами ее блуда упивались живущие в их царствах. Я горд твоим трудом и доволен его плодами».

Его дух нисходит на меня и переносит в пустынные закоулки моей памяти. Я вижу жену, сидящую на кроваво-красном драконе с семью головами и десятью рогами. Жена облачена в багряницу, убрана золотом и черным жемчугом. Она держит свинцовую чашу, наполненную пороком ее. На челе ее и на тыльной стороне правой ладони написано: Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным.

И взывает с небес женский голос:

«Выйди от нее, народ мой, чтобы следовать грехам ее и подвергнуться язвам, которые поразят ее и сожгут огнем».[37]

В последний раз за этот мрачный день я открываю глаза. Мне нет еще и двадцати шести, но я всем своим существом проклинаю человека, превратившего мою жизнь в кошмар. Сахара, будь он тысячу раз проклят. Я желаю этого всеми силами души.

Если, конечно, они у меня еще остались.

ГРЕНОБЛЬ,

25 октября 2007

«Уехать как можно скорее», — единственная мысль, которая крутится в голове у Натана, пока они мчатся в центр города, чтобы забрать машину.

То и дело вспыхивая в памяти, его преследует образ приставленного к виску револьвера. Символ назревающей автотрепанации, это оружие — кошмарный протез, который его рассудок сгенерировал, чтобы указать на эмоциональное перенасыщение.

И защитить Натана.

Спасти от тех, кто убил его друзей. Ствол револьвера направлен не на него, а на злокачественные опухоли, которые возникают и растут в его мозгу под общим воздействием страха и разложения.

Натан напряженно думает. Он постепенно усваивает хаотично разбросанные факты. Они едкими ручейками струятся по коре его мозга, затекая во все впадины.

Натан готов действовать.

Он подгоняет Лору и Камиллу. Двоюродная сестра передвигается с трудом, она была глубоко потрясена, увидев тело Бахии. Она не может переварить это загробное видение. Натан знает, что придется запастись терпением. А пока им нельзя терять время.

«Позднее».

Лора неустанно требует объяснений, но в ответ всякий раз звучит одно и то же:

— Некогда… Быстрее… Потом посмотрим.

— Но я не могу уехать. У меня полно дел. У меня занятия, и потом…

— Занятий больше не будет. Ты тоже в опасности. Те, кто убил Бахию и Александра, наверняка возьмутся за нас. Если я ошибаюсь — отлично. Но лучше нам убраться подальше отсюда и остаться в живых! Видела, что они сделали с Бахией? Доверься мне, это все, чего я прошу.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Кто эти люди?

— Некогда.

— Но мне нужно хотя бы заглянуть домой, забрать вещи. И потом, куда мы поедем?

— Возьмешь одежду у Камиллы.

«Задерживаться слишком опасно».

— Куда поедем — пока не знаю. Я хочу, чтобы мы оказались подальше от этого города, и тогда… Ну, тогда я решу. Так ты с нами?