Новый американский молитвенник - Люциус Шепард

— Было бы неплохо, только сейчас я немного занят.

— Ты не один?

— Угадала.

— Ну ладно, можно и другое время найти. Я просто хотела убедиться, что события того вечера не повлияют на твое решение.

— Меня интересует только настоящее. О будущем я пока вообще не думаю.

— Вот и не спеши. Оно никуда от тебя не денется. — К Сью вернулся ее обычный жизнерадостный корпоративный тон. — Мы все уверены, что в будущем ты останешься с нами.

Когда я повесил трубку, Тереза спросила:

— Это была Сью?

— Угу.

— Хорошие новости?

Я вкратце пересказал ей содержание нашей беседы, она удовлетворенно хмыкнула и сказала:

— Она права. Незачем без нужды закрывать перед собой все двери. — Потом допила сок. — Не поможешь мне в магазине? Привезли товар. Если ты не занят, то займись, пожалуйста, распаковкой.

Я поднялся на ноги.

— Что привезли?

— Кольца для ключей с брелоками-игуанами. Маленькие такие сушеные игуанки с кольцами для ключей во рту. — И она неодобрительно наморщила нос. — По-моему, гадость ужасная, но продаваться наверняка будут.

Крохотные игуанки с цепочками для ключей; овсяное печенье в форме штата Аризона с изюминками вместо главных городов; кулоны-водовороты в стиле нью-эйдж из Седоны; плюшевые мишки в чирлидерских юбочках и свитерах с эмблемой Аризонского университета на груди; набивные чучела ядозубов; пластиковые койоты; сушеные змеиные гремучки; куски окаменевшего дерева; виды Раскрашенной пустыни, нарисованные на ручных пилах, напечатанные на майках, отштампованные на кофейных чашках; изготовившиеся к нападению скорпионы в стеклянных пресс-папье — среди этого страшноватого отродья американской коммерции я чувствовал себя как дома, потому что сам был продуктом не менее странным, чем они, и это меня успокаивало. Когда люди просили меня сфотографироваться с ними, я с удовольствием соглашался, потому что в магазине, на собственной территории, ощущал себя всего лишь торговцем, который написал книгу, а не культурным феноменом. Ужасы турне как-то съежились и померкли перед крохотной армией чучел и пластиковых игрушек, безжизненно пялившихся из корзин и выставочных шкафов. А также перед жителями Першинга. Теперь, когда их город попал под лучи прожекторов, а бизнес начал процветать, они преисполнились к нам с Терезой любовью и неоднократно прикрывали нас от журналистов, без которых в Першинге не проходило ни дня, либо предупреждая об их появлении звонком, либо неправильно показывая дорогу к нашему магазину. Мы стали проводить с соседями больше времени: то останавливались выпить где-нибудь по дороге, например у Скотти, то ходили обедать в гриль-бар «Столовая гора» — Тереза не любила готовить.

Нэнси Белливо, которой, как я уже упоминал, принадлежало это заведение, стала героиней молитвы, вызвавшей самые жаркие споры. Бывшая танцовщица (а заодно, как поговаривают, и проститутка) из Лас-Вегаса, Нэнси и в сорок один оставалась чрезвычайно привлекательной женщиной — лицо у нее слегка усохло, но зато в выбеленных солнцем светло-русых волосах седины не было ни капли, а фигура так и осталась образцовой, что ее обладательница любила подчеркивать джинсами и свитерами в обтяжку. Неоновая вывеска на крыше ее бара была скопирована с нее самой, а ее миниатюрные копии висели в каждой обтянутой кожей кабинке. Нэнси и сама нередко принимала позу безликой неоновой красотки с вывески, ждущей посетителей, — руки на бедрах, левая нога впереди, правая чуть сзади, — словно рекламируя себя. Компанейская, бесстыжая, да еще и, по отзывам ее многочисленных жертв, серийная сердцеедка, она, несмотря на все несходство с Терезой, была, до моего прибытия в Першинг, ее единственной подругой.

Моя молитва начиналась так:

Немного найдется в Першинге мужчин,

кто б никогда не думал

о грудях Нэнси Белливо.

Дальше все строилось на контрасте между темной прохладой бара, негромкими разговорами, тихим гитарным перебором старых местных групп, доносившимся из джукбокса, и острой перченой едой, которую подавали в «Столовой горе» и которая была кулинарным аналогом неприкрытой сексуальности ее хозяйки. Хотя я стремился сделать молитву не только набожной, но игривой, многие из бывших любовников Нэнси, находясь в критическом умонастроении, вызванном чрезмерным потреблением горячительных напитков, в штыки восприняли выраженную в ней мысль о том, что каждый из них являлся не более чем ингредиентом в рагу, которое прекрасная хозяйка ежевечерне доводила до кипения в кухне своей души, а потому бывало время, когда Нэнси предпочитала не выставлять мой труд на всеобщее обозрение. Однако сейчас молитва была прикреплена прямо к середине зеркала за стойкой бара, а по обе стороны от нее, точно певчие в хоре, выстроились бутылки со спиртным: теперь это был артефакт от Вардлина Стюарта, свидетельство Дней, Когда Он Начинал. А когда кто-нибудь из приезжих спрашивал ее, что это за штука такая в серебряной мексиканской рамке, она не только показывала им молитву, но и читала ее наизусть, от начала до конца, особенно выделяя своим хрипловатым голосом те строфы, в которых я описывал ее тело или ее чувственность.

— Этот стих принес удачу многим парням, которые сюда заходили, — сказала она нам как-то вечером, незадолго до Рождества.

Мы с Терезой сидели у нее в баре, у самой стойки, она — с кружкой пива, я со стаканом водки, а Нэнси, опершись локтями о прилавок, наклонилась к нам, обдавая все вокруг сверхдозой «Опиума».

— Да-да, — продолжала она. — Стоит мне увидеть, что парень реагирует на мое чтение как надо, и он в придачу к выпивке получает удовольствие бесплатно. Что-то вроде испытания.

— А «как надо» — это как? — спросила Тереза.

— Ну, солнышко, ты же знаешь. Как будто он грезит о тебе день и ночь, а не спит и видит, как бы из тебя фрикасе сделать и косточки твои обглодать. — Тут Нэнси зачерпнула несколько кубиков льда и опустила их в мой стакан, потом плеснула туда еще водки. — Я всю жизнь ищу парня, который поверит, будто конфетка у меня, а не у него. — И она обернулась к Марти Кушману, костлявому юнцу в кепке с эмблемой «Даймондбекс»,[39]который сидел у противоположного конца стойки, рядом с окном. — Эй, Марти! Я права?

Марти оторвался от своей газеты:

— Ты о чем?

— У кого из нас конфетка? — спросила его Нэнси.

— У тебя, детка, — ответил он и долго еще не сводил с нее взгляда, хотя она давно отвернулась.

— А тебе не кажется, что это жестоко — так растравлять ему рану? — спросил я.

— Ничего я не растравляю! Марти прекрасно знает, что пройдет Рождество, в город прилетят дрозды, мне станет скучно и я снова вернусь к нему.