Жизнь актера - Жан Маре

— Умоляю тебя сказать мне правду.

И он рассказал о своем несчастье. Мне пришлось сознаться. Разумеется, тут же об этом узнала вся рота. Сколько я ни объяснял, что это сделала мадемуазель Шанель, все благодеяния приписали мне.

Я стал в некотором роде «неприкасаемым», причем до такой степени, что однажды вся рота объявила забастовку, чтобы добиться отмены грозившего мне наказания. Вот эта история.

Естественно, что некоторым из своих товарищей я отдавал предпочтение. Среди них старший сержант метеослужбы Люсьен Валле. Мы часто проводили время вместе. Он хорошо выполнял свою работу, но военная дисциплина давалась ему нелегко.

Однажды офицеры намекнули мне, что мне больше пристало проводить время с ними, а не с Балле. Я дал им понять, что предпочитаю общество солдат и старшего сержанта их компании. Через несколько дней меня предупредили, что полковник недоволен тем, что в нашей роте гражданская машина, и приказал ее убрать.

В одно из воскресений с Жаном приехал мой брат. Он перегнал «Матфорд» в Париж. Я стал водителем военной машины.

У нас со старшим сержантом была привычка «сматываться», то есть тайком ездить в Париж. Я ездил повидать Жана, а Валле — свою семью и любовницу. Теперь мы брали армейскую машину. Возвращались рано утром, до поверки. Но однажды был сильный туман, я попросил Валле сесть за руль, думая, что он водит машину лучше меня. В том, что это не так, я убедился, когда мы оказались в канаве. Мы никак не могли вытащить из нее машину. Пришлось остановить грузовик, который вытащил нас с помощью троса. Машина была более чем помята. Мотор работал, но при каждом повороте приходилось вылезать из машины и приподнимать ее, чтобы вернуть на дорогу.

Около восьми часов утра мы нашли открытый гражданский гараж, где нам выровняли вмятины, но вернуть машине прежний вид не удалось. Нужно было видеть эту бедную машину!

Мы вернулись в роту в девять часов вместо шести. Меня вызвал к себе лейтенант. Я оставил машину у КП. Вхожу в кабинет.

— Где вы были?

— У себя в комнате.

— Нет, вас там не было. За вами посылали.

— Во сколько?

— В восемь часов.

— Каждое утро я ухожу в шесть часов делать зарядку.

— Ладно. Где машина?

— У двери.

— Нужно ехать.

— Хорошо, господин лейтенант.

Увидев совершенно покореженную машину, он спросил:

— У вас была авария?

— Нет, господин лейтенант.

— Как нет? Да взгляните же на нее!

— Да, господин лейтенант.

— Да! Вы признаете, что у вас была авария?

— Нет, господин лейтенант.

— Вчера вечером машина была в нормальном состоянии. Да посмотрите же на нее, черт побери!

— Она всегда была такой, господин лейтенант.

— Вы что, принимаете меня за дурака?

— Нет, господин лейтенант.

— Итак?

— Итак, она всегда была такой, господин лейтенант.

С моей стороны было глупо отрицать очевидное. Но, отрицая все, я избегал других вопросов, на которые мне не хотелось отвечать. Меня посадили в «тюрьму», вернее, взяли под стражу, поскольку специального здания тюрьмы не было.

За несколько дней до этого события один солдат сломал ручку дверцы этой самой армейской машины. Решив, что это произошло по моей вине, наказали меня. Я безропотно принял наказание, но виновник сам признался. Все, не исключая офицеров, решили, что я снова кого-то выгораживаю. Мои товарищи устроили забастовку, требуя выпустить меня из-под стражи. Это всего лишь одно из многочисленных доказательств их дружбы.

В день демобилизации офицеры спросили:

— Теперь вы можете сознаться, кто разбил машину?

Я ответил улыбаясь:

— Дело в том, что она всегда была такой.

Но это произошло гораздо позже...

Пока что мы в Мондидье. Это было еще до истории с машиной. У меня украли моего маленького 107-го. Я был безутешен. В свой очередной приезд Жан подарил мне другую собаку, трехмесячную немецкую овчарку, которую я тоже назвал 107-й. Вскоре мы отбывали из Мондидье в Ами, это также в Сомме. Ами находится совсем рядом с Тиллолуа. Мы проходили через этот городок, направляясь к месту нового расквартирования. В Тиллолуа очень красивый замок XVI века. Офицеры обожают замки. Они решили остановиться здесь.

Нас встретила хозяйка — пожилая дама в чепце. Увидев меня, она воскликнула: «Жанно!» и бросилась меня обнимать.

Откуда эта дама знает меня? Наверное, это одна из знакомых Жана, которую я, как обычно, не узнал.

— Жанно, вы здесь у себя. Приходите, когда хотите. Если хотите здесь ночевать, питаться — будьте как дома.

— У вас хотели бы остановиться офицеры.

— Ни в коем случае. У них есть ордер на реквизирование помещения?

— Нет.

— В таком случае меня не заставят их поселить.

Мы покинули замок. Хозяйка отпустила меня, взяв слово вернуться. Мои офицеры недовольны. Это стало началом ухудшения наших отношений.

В Ами я снимал комнату с ванной, за которую платил сам. Машину у меня забрали. Я проводил дни за чтением, писал или рисовал у себя в комнате, навещал Терезу д'Эннисдаэль в ее замке, где меня шикарно принимали. Жан приезжал туда на выходные. Часто там бывали английские офицеры. На Рождество хозяйка дома — «Дама в чепце» — устроила большой праздник в нашу честь. В конце ужина англичане запели «Марсельезу». Тереза побледнела. Наклонившись к Жану, она сказала:

— Как, эта революционная песня у меня!

Все ее предки были обезглавлены в 93-м под звуки этого гимна. Что касается меня, я жил как в сказке. Вечера в замке, чепчик Терезы, отличавшиеся простой элегантностью залы, комнаты и такой успокаивающий огонь больших каминов. Если не считать ужина с английскими офицерами, мы почти не ощущали, что идет война...

Жан так же, как это было в Париже, писал ночью стихи, которые я находил утром в своих «башмаках»[16].

В ночь Рождества явится Ангел,

Чтоб дать тепла тебе и мне,

Ибо он, как саламандра,

Может танцевать в огне.

Часто стихи перемежались рисунками.

Комната Элианы[17]

Мы все трое тихо дремлем,

107-й, Жанно и я.

Сон — прекрасная поэма,