Счастливая карусель детства - Александр Гайдышев

Любил папа и выпить. А когда выпивал, то становился необычайно добрым и веселым. Любил он весь мир, а особенно жену свою и детей. Да и сам он напоминал мне в таком состояния большого, радостного и слегка наивного ребенка. Он уже не ругался, прощал меня за все прегрешения и даже пальцем не трогал за то, за что днем мог и «припечатать» не на шутку. Но попадал он иногда и в различные истории. ЕГомню, как будит однажды меня мама ночью, и понимаю я, что она очень встревожена.

— Саша, ты папу не видел, не заходил он в твою комнату?

— Так ведь ночь давно уже, что ему делать здесь?

— Ты представляешь, пропал папа! Встал с кровати, пошел в туалет, а обратно не вернулся. Из квартиры не выходил, а внутри его нет. Везде обыскала, даже не знаю, что и думать! Чудеса!

Мама была очень расстроена, сестра Машенька терла глаза и плакала, а я окончательно пришел в себя и пытался осознать происходящее. Папы действительно нигде не было. Радовало, что балконная дверь и окна были закрыты. Закрыта была и входная дверь в квартиру, к которой с вечера никто не прикасался. Одежда и обувь его тоже находились на месте. И тем страннее было исчезновение. Мы только могли разводить руками в недоумении. И вот, обошли и заглянули мы с мамой по пятому разу во все комнаты и помещения нашей трехкомнатной квартиры и заметили, наконец, следы нашего пропавшего. В углу ванной комнаты, на полу, аккуратно стояли его тапочки, которые он неизменно носил, когда был дома. А сам обладатель тапочек, свернувшись калачиком, спал глубоким тихим детским сном в ванной за занавеской, положив ладони под голову. Спал он настолько безмятежно и сладко, что ни свет, ни наши громкие разговоры, ни попытки его растормошить не подействовали. Смотрели мы на нашего папу и смеялись от всей души. Перед нами был самый что ни на есть большой ребенок, которого следовало бы хорошенько проучить и отшлепать за его проказы. Но спал этот ребенок таким невинным младенческим сном, что не мог не вызывать умиления и улыбок. Мама плеснула ему в лицо холодной водой из-под крана, и он, наконец, начал просыпаться, облизываться и приходить в себя. Выслушал он упреки без возражения, вылез из ванной, заерзал от неудобства, опустив голову, как маленький, съежился и пошел в свою кровать.

Был папа человеком очень умным, воспитанным и культурным, унаследовав от деда все эти качества, но обладал он значительно большей живостью характера, и истории, подобные этой, делали его для меня более близким и понятным. И за это я его очень любил. Много раз приходилось мне видеть, как работает папа физически. Работал он очень быстро, не знал ни покоя, ни отдыха и только огрызался на дядю Юру, требующего в очередной раз перерыва для перекура. Глаза его горели, двигался он стремительно и мощно и брался за самые трудные участки работы. Могли они тащить на залив вдвоем нашу большую и тяжелую лодку, выкорчевывать пни и коряги из земли или разгружать грузовик с бетонными камнями для строительства нового дома — везде отец работал за троих и требовал того же от других. Дядя Юра же во всем видел разумную гармонию и часто непроизвольно закуривал и прерывался в работе, уходил от нее в свои неземные мысли и красоты окружающего мира. Папу это дядино качество всегда выводило из себя.

— Нечего прохлаждаться, работать надо!

— Да что ты, Гришка, все пыхтишь и надрываешься, так и в ящик с твоим рабочим темпом запросто сыграть можно. Давай хоть передохнем немного, ты посмотри, какая красота кругом! Не вся ж жизнь в работе, Павка Корчагин ты наш!

— Сделаем дело, а потом и пой свои песни, соловей!

— Нет, Гришка, ты все-таки неисправим. Будь твоя воля, ты бы фонари нам на одно место повесил, и работали бы мы по двадцать четыре часа в сутки, а ты бы все приговаривал: «Работать надо!» И папа лишь махал на своего друга и родственника рукой и продолжал делать свое дело дальше.

Все наши мужчины больше всего любили вместе собираться за столом у деда. Дед очень любил хорошее застолье, хорошие напитки и хорошую компанию. И после выхода на пенсию не было для него лучше компании, чем общество его сына и зятя. Папа с дядей Юрой знали и очень ценили это. По всем праздникам и дням рождениям дед собирал за своим столом почти всю свою семью, и царствовал на этих встречах дух свободы и радости.

Начиналось все достаточно церемонно и сдержанно — как бы издалека. Дед расхваливал гостям вина и коньяки и говорил высоким слогом на нейтральные темы. Хлебосольство его не знало границ, он всегда задолго готовился к приему гостей и тщательно продумывал меню блюд и напитков, которое не переставало удивлять своим разнообразием даже меня. И тем более это было удивительно, что в продовольственных магазинах Ленинграда в этот период времени советской истории было, что называется, «шаром покати».

Мужчины — все в костюмах и галстуках, женщины — в праздничных красивых платьях и украшениях. Сидели мы за дедовым столом, словно на приеме у какого-то чопорного английского аристократа — уж больно много уделялось хозяином внимания этикету и регламенту. Да и сам хозяин всегда напоминал мне барина, только не очень русского. У русских людей не было такой педантичности и несгибаемой воли, как у него. Разговоры велись за столом на темы истории, литературы и искусства, и обстановка этому очень способствовала. Половина стен в дедовой большой комнате была забита снизу доверху книгами, а вторая половина — картинами. И то и другое было главной страстью его жизни. Гости ели и пили с наслаждением, а хозяин нас потчевал и получал от этого большое удовольствие. Рассказывал дед нам и о своих любимых героях, наиболее повлиявших на него в период взросления: Рахметов и Мартин Иден, и рекомендовал мне обязательно познакомиться с книгами. После каждой выпитой рюмки мужчины становились все более раскованными и начинали вести разговоры в более свободной и радостной манере. Да и сама компания за столом постепенно начинала делиться как бы на два центра: мужчины — вокруг деда, а женщины — вокруг бабушки. Мама же, соблюдая нейтралитет, больше участвовала в разговорах с мужчинами.

И вот уже пиджаки поснимали наши мужики и спорят друг с другом активно, рьяно, но уважительно и не переходя грани. И поднимают они в очередной раз свои коньячные рюмки, и вижу я, что дед уже совсем другой человек. Его глаза сияют от счастья, и он необычайно доволен, собрав в своем узком кругу папу с дядей. А те вторят ему и светятся от радости не меньше, чем он. Бабушка с легкой тревогой смотрит на своего супруга и делает ему осторожно знаки насчет скорости потребления коньяка. Но дед лишь весело и задорно машет на нее рукой, мол, «что ты, старая, можешь понять в наших мужских делах?» И бабушка сдается и тоже машет на него рукой, но только от досады, потому что знает, что повлиять на мужа она не в силах, а больше сделать это некому.

И освободившись окончательно от женского вмешательства, мужчины наши еще более группируются вокруг деда, выпивают и едят уже в своем тесном кругу. Кажется, что лишь только этого мгновения они и ждали, и напомнили мне они тех свободных и радостных мужиков, что так счастливо, весело и беззаботно сновали внутри бани. А больше всего поражался я деду, у которого в глазах засветился какой-то удивительный мальчишеский задор, и от его прежней сдержанности и педантизма не осталось и следа. И вдруг дед радостно подмигивает своим соседям и хлопает их по плечам.