Вечерний свет - Анатолий Николаевич Курчаткин

— Так же,— коротко ответила Маша.

— Поня-атно…— протянул Ермолай. Он хотел переступить ногами и опереться о стену рукой, но его качнуло, ударило о стену плечом, и он еле устоял. — Д-дья-авол…пробормотал он.

— Ничего набрался,— сказала Маша.— Хорош.

— Да не,— отталкиваясь от стены, сказал Ермолай.— В норме. Немного совсем.

Разговаривал он и в самом деле вполне нормально, только глаза слишком блестели да были замедленными движения, словно двигался он в воде.

В комнате за выдвинутым на середину обеденным столом сидело человек семь мужчин — возраста Ермолая, н младше, и старше, лица двоих были Евлампьеву с Машей знакомы, видели еще прежде у Ермолая, когда он жил с ними, — под потолком слоисто плавал табачный дым, на столе стояли, сдвинутые вместе, несколько бутылок портвейна, открытые и еше не открытые, банки консервов там-сям с отогнутыми зазубренными крышками, у стены рядком, увидел Евлампьев, свстло выстроились опорожненные бутылки водки. Мужчина в обтерто-голубой джинсовой паре, с редкими белесыми волосами, зачесанными от затылка ко лбу, игравший на гитаре, когда они с Машей вошли в комнату, взял ревущий аккорд и оборвал звук ударом ладони. Ему было лет сорок, и при своем тяжелом рыхловатом теле выглядел он в коротенькой узкоплечей джинсовой курточке нелепо молодящимся. Его лицо тоже было знакомо, но откуда, Евламльев не знал.

— Это вот, значит, мои друзья,— сказал, протискиваясь мимо Евлампьева к столу, Ермолай.— Валеру с Игорем вы знаете, а это вот Гена Плешаков, это Боря Истомин, это Валера Кузовкин, это Леша Жулькин, а с гитарой — ну, его кто не знает: Евгений Сальский, автор и исполнитель песен собственного сочинения.

Сальский, привстав, склонил голову и тут же, не удержавшись, тяжело упал обратно на стул.

Теперь Евлампьев понял, откуда ему знакомо лицо Сальского: он видел как-то его выступление по местному телевидению. Только тогда Сальский пел про БАМ, про мужественных ребят у костров, про сизый дым этих костров, про вымокшие штормовки…

— Емельян Аристархович,— сказал он, слегка поклонившись.

— Мария Сергеевна, — вслед ему сказала Маша, и оба они, не сговариваясь, повернулись и вышли на кухню.

Ермолай вышел следом за ними.

— Нам лучше бы уйти, да? — переводя взгляд с матери на отца, спросил он.

— Ну, видишь ли…— запинаясь, проговорил Евлампьев.— Конечно, вы собрались… вы, видимо, намеревались…

— Ага, ну да. Ну конечно,— уводя глаза в сторону, сказал Ермолай.— Ну ладно, ну тогда минут десять, вы тогда побудьте здесь, мы сейчас соберемся…

Он ушел в комнату, Евлампьев с Машей сели к столу напротив друг друга, взгляды их встретились, и оба они одновременно усмехнулись.

— Черт знает как накурено, — сказал Евлампьев.— Ты, наверно, заснуть не сможешь.

— Да что ж теперь,— пожала плечами Маша.

В комнате снова по-пьяному громко заговорили, снова заиграла гитара, Сальский запел, забулькало наливаемое вино, звякнули стаканы.

Минут через десять оттудл раздался грохот отодвигаемых стульев. Потом, слышно было, проехал по полу, корябая ножками. стол к стене, и из комнаты в коридор стали выходить. Щелкнула замком открытая дверь.

Последним из комнаты вышел Ермолай. Он завернул на кухню, но вглубь проходить не стал, остановился в дверном проеме и ухватился за притолоку.

— Если я у вас поживу немного, вы как, не будете против? — спросил он.

Евлампьев знал, что ни о чем не надо спрашивать, но Маша опередила его.

— Что у тебя случилось? — спросила она.

— Ни-чего! Ровным счетом,— по-пьяному возвысив голос, сказал он.— Так вы как, вы не против, нет?

Евлампьев встал из-за стола.

— Я же тебе сказал нынче утром: это твой дом.

— Яс-но! — проговорил Ермолай и, не давая Евлампьеву подойти к себе, резко повернулся и пошел к выходу, вслед ушедшим собутыльникам.

Смачно чавкнула замком с размаху захлопнутая дверь.

Маша сидела за столом и смотрела мимо Евлампьева в опустевший коридор.

— Да, — сказала она затем, — видимо, ты прав, надо все это просто принять как должное…

Евлампьев не помнил, чтобы он так говорил, но он промолчал, не оспаривая неправоты жены, как бы подтверждая своим молчанием правильность сказанного ею. Он и в самом деле был согласен с нею. Хотя и понимал, как понимала и она про себя: все равно никогда невозможно будет принять это как должное. Во всяком случае, до конца.

— Ну, пошли прибираться там? — позвал он ее через некоторое время.

— Да,отозвалась она, взглядывая на него, и встала. — Пошли.

10

Жара держалась еще неделю, потом погода в олии лень переменилась, столбик спирта в термометре опустился к вечеру почти до нуля, а ночью выпал снег. Снег был обильный, мокрый, он целыми сугробами тяжело лег на ветки деревьев, оттянув их книзу, а многие обломав, трава мягко прогнулась под ним, и в местах, где снегу что-то мешало падать и он не лег, по краям этих плешин было видно, что снег лежит, не касаясь земли, как бы зависнув в воздухе.

И опять всюду, как недавно о жаре, говорили об этом неожиданном майском снеге и о предстоящих, видимо, изменениях в климате, и опять на работе Евлампьева спрашивали то и дело:

— А что, Емельян Аристархыч, как старожил: часто это у нас, чтоб снег в мае?

Евлампьев вспоминал:

— Да не так редко, пожалуй. Особенно в первых числах. А вот бывает, что в июне, да еще и лежит В шестидесятом, помню, в ночь с третьего на четвертое июня выпал. Почему помню —у сына как раз занятия в школе кончились, в поход с ночевой пошли. С воспалением легких вернулся…

Снег продержался целых два дня, потом медленно сошел, но погода установилась холодная, ветренаясовершенно осенняя, только вот все вокруг было в молодой зелени, и пришлось снова влезать в теплые одежды и пальто.

Ермолаю, появившемуся тогда в одной легкой шерстяной рубашке и так и продолжавшему ходить в ней же — в том же, в общем, в чем объявился, — было холодно, и Евлампьев дал ему свой свитер, и с полатей над входной дверью Маша вытащила старую кожаную длиннополую куртку, в которой Евлампьев ходил за неимением пальто вскоре после войны. Куртка и тогда была старая, купленная с рук на толкучке, теперь же вид у нее был вообще никудышный: вся вытершаяся, белесая, с заплатами на локтях.