Пробный шар - Вячеслав Рыбаков

— Я — последний, — неуверенно сообщил ему на всякий случай пожилой мужчина с газетой. Пиджак рассеянно кивнул. Куцебородый бонапартист положил книги на подоконник и подошел к кожаному, стоявшему с сомнамбулически опущенными веками, тронул его за локоть и молча указал на акварельную надпись "У нас не курят".

— А у нас курят, — ответил кожаный, не вынимая трубки.

— Здесь же дети.

— Дети — будущие взрослые.

Бонапартист, пунцовея, глянул по сторонам. Все занимались своими делами. Молодая мама разворачивала перед сыном книжку: "Смотри сюда. Что это? Пра-авильно, пожарная машина. Сюда, сюда смотри!" Пожилой мужчина с газетой, которому бонапартист уступил стул, яростно тыча в колонку международных новостей, говорил своему седовласому соседу: "Ведь что опять устроили, паразиты! Вконец распоясались! Мы-то что смотрим?! Как будто нас это не касается!" Седовласый степенно кивал, уложив руки на стоящую между колен резную трость. Постников оттолкнулся было от стены на помощь бонапартисту, но тут дверь в зал открылась, выпустив благоухающего артиллерийского капитана с осколочным шрамом на улыбающемся лице. Кожаный широким жестом показал публике удостоверение инвалида первой группы и вошел в распахнутую дверь.

— Вы за мной! — озадаченно вскинулся пожилой, и газета хрустнула в его больших, жилистых руках. Бонапартист злобно хохотнул и вернулся к окну, открыл было книгу, но через секунду издал громкий плюющий звук, сунул, сминая лук, "Наполеонов" в продуктовый пакет и почти выбежал вон.

Постников опять прислонился к стене.

— Как вас стричь? — спросила, заворачивая его в простынку, изящная мастерица. Лет девятнадцать ей было, не больше, но парикмахерский инвентарь так и порхал в ее руках. — Канадка?

— Она самая, — кивнул Постников. Он так и не выучил ни одного стрижечного названия и всегда, чтобы не выглядеть дураком, соглашался на любые предложения.

Зажужжала над ухом машинка.

— Так что неси свою коробку, — сказала вторая девочка, энергично запихивая седую голову клиента в раковину и брызгая на нее шампунем. Опять горячая по ниточке течет… куда они, гады, ее девают к вечеру? Буду лопать конфеты и радоваться жизни. А то просто вот подумать не о чем, чтобы приятно стало.

— Опять растолстеешь, — сказала изящная постниковская девочка, выстригая из его головы сивые клочья. Клочья падали на простынку и сухо рассыпались, словно опилки. — Уши открыть?

— Не надо, — сказал Постников. — Торчат, как у пионера.

— Не буду. Ты сейчас сколько?

— Пьсят семь. Для кого худеть-то? Стимула нет. Стимулятора нет!

— Да плюнь ты! Вот слушай дальше. Прихожу…

— Ну да, ну да.

— Плаща скинуть не успела, он говорит: раздевайся или уходи. Я, как с сеткой была, а там хлеб, колбаса кооперативная по восемь сорок, он же, зараза, колбасу любит, — так сеткой и засветила ему.

— Фен работает у тебя?

— Как бы работает. Вон, возьми… Вылетела на улицу — иду и реву.

— Из-за него?

— Как же! Яйца ведь! Весь десяток побила! А как выбирала-то, как наряд подвенечный, по рубль тридцать…

— А колбаса?

— Колбасу мы с мамой съели… Ой, так не держи, волосы пересушишь! Постниковская девочка непроизвольно качнулась в сторону подруги и на миг прижалась животом к локтю Постникова. Неожиданно для себя Постников вздрогнул сладко, как мальчишка. Девочка отдернула руку с ножницами от его затылка:

— Что, больно сделала?

— Нет, что вы…

— Простите… Никогда не смей так фен держать! Из-за тебя чуть голову человеку не снесла… А вы опять военный? — вдруг спросила она Постникова, и обе почему-то снова засмеялись.

— Нет, — ответил Постников с сожалением. — Я научник.

Он до сих пор как-то стеснялся называть себя ученым.

— Ой, — обрадовалась девочка, — придумайте мне стул, чтобы сам ездил кругом кресла и когда надо поднимался. А то все гены да атомы — а к вечеру так ноги отстоишь, что никакая колбаса не радует…

Они опять засмеялись, и Постников засмеялся тоже.

— Обязательно, — пообещал он. Под простыней он совсем задохнулся, и сердце ощущалось все сильнее. Зря пошел, думал он. Надо было до холодов подождать.

Седовласый встал, сунул своей девочке мятую бумажку и сказал отчетливо:

— С вас десять копеек. Я смотрел прейскурант.

Последнее слово он произнес зачем-то с претензией на прононс: "прайскуран". Девочка фыркнула, сунулась в ящик стола и дала ему гривенник. Седовласый, с какой-то гневливой силой ударяя своей породистой тростью в пол, прошагал к двери, а там обернулся и звенящим от негодования голосом выкрикнул:

— Срам!! Общество изнемогает от вашей проституции! Как можете вы жить без морали — вы, молодые девушки! Лучшие люди России всегда видели в вас хранительниц чистоты! А вы! Хоть бы помалкивали!

И вышел. Девчата оторопели на миг, потом засмеялись. Ножницы снова бодро запрыгали, позвякивая, вокруг головы Постникова.

— Вот олух старый! Башки себе помыть не может, а туда же…

— Они везде так, — сказала постниковская девочка хладнокровно. — Сами всю жизнь помалкивали, теперь всех заткнуть рады — вот и вся их мораль. Плюнь. Старики подают хорошие советы, вознаграждая себя за то, что уже не могут подавать дурных примеров.

— Это кто изрек? — спросил изумленный Постников.

— Ларошфуко, — ответила девочка. — Освежить?

Час "пик" давно отхлынул, и в автобусе можно было стоять довольно свободно. Постников поозирался-поозирался и остался в конце салона, протянув руку к поручню и посасывая сразу две таблетки валидола. Думать он уже не мог и только смотрел вокруг. Мысли — все как одна — казались в этой духоте и суете нестерпимо скучными и лишними, выдуманными какими-то. Когда автобус замирал у светофоров, становилось совсем нечем дышать. Надо было на дачу, снуло тосковал Постников.

— Нет, ну ты послушай, чего пишет! — громко сказал, потрясая листком письма, сидевший напротив Постникова полный мужчина в черном бархатном костюме, по меньшей мере английском, и толкнул локтем пребывавшую между ним и окном увешанную фирменной одеждой женщину. Женщина со скукой смотрела в окно, а на коленях у нее сидела маленькая импортная принцесса лет семи. На коленях у принцессы стояла авоська джинсовой ткани с изображением какой-то монтаны, вся в ярких наклейках с пальмами; из авоськи единообразно, как патроны из обоймы, чуть наклонно торчали четыре горлышка портвейна розового крепкого. Дефицит где-то выбросили, глядя на горлышки, мельком подумал Постников. Принцесса увлеченно ковыряла пробки пальчиком. Женщина степенно повернула к мужчине увенчанную странной прической голову. Крупная золотая серьга, колыхнувшись в ее ухе, окатила глаза Постникова горячим лучом. Мужчина принялся читать: