Поэты и джентльмены. Роман-ранобэ - Юлия Юрьевна Яковлева

поверх чая Лермонтов принял на свой счет:

– Да, я писал «Героя нашего времени» под Байрона. Но, господа, помилуйте, мне было двадцать. И мне нужны были деньги. Вопрос не в этом, – он обернулся на Чехова, – вопрос в том, зачем вы бухнули в пунш столько водки?

– Я?

Он вздернул злополучный графин за горлышко:

– Здесь сколько? Литр. С литра не кидаются сравнениями с Байроном направо и налево. Надо спросить госпожу Петрову, это она гото…

– Хорошо, – вздохнул Пушкин. – Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя, назовем это, прозрел. Довольно с Байроном. Какие будут идеи?

– Идеи?

– Насчет чего?

Пушкин обвел всех глазами – после вчерашнего цвет к ним еще не вернулся.

– Они всего лишь дамы и вольны лепетать любые глупости. Мы поступили неучтиво.

Лермонтов пожал плечом, осторожно опуская губы в чай:

– Послать цветы. Что еще обиженной даме надо.

Гоголь начал стекать по креслу:

– Не знаю… никто не знает… что им надо… дамам… Шляпки одни чего стоят. Что-то эдакое. Чему названия нет. Чтобы на голове совершенное пирожное… Все дамы любят шляпки.

– Не понимаю, – опять фыркнул Чехов. – А что из нами сказанного – неправда?

– Все правда, – согласился Пушкин. – Дамам ни к чему было ее знать. Я первый виноват.

– Кто ж знал, что они вломятся в амбицию. Из-за чего?

– Терпеть не могу синих чулков.

– Нам следовало тотчас перевести разговор на комплименты их глазам, улыбкам, туалетам, острым суждениям… Ну да что сделано, того не воротишь. Может быть, Николай Васильевич прав. Шляпки?

– Я ничего в этом не смыслю! Ай, господа! Не смотрите на меня!

Гоголь выскочил из-за стола так поспешно, что стул хлопнулся спинкой об пол. Звук показался пушечным. Все схватились за головы.

– Шали, – проскрипел Лермонтов.

Чехов усмехнулся и расплескал чай:

– «Шали»!

– К сожалению, – заметил Пушкин, – возможно, ни шали, ни шляпы не помогут. Все три именно что синие чулки.

– И что, по-вашему, им надо?

Ответил Чехов:

– Тараканство. Хоть синим чулкам, хоть обычным.

– Прошу прощения? – выпрямился Лермонтов.

– А мухоедство их не устроит? – подал голос Гоголь.

Чехов перевел:

– Женщине нужна постель. А не шляпки, шали, мармелад.

Лермонтов взвился:

– О, так, может, вы всё и исправите? В постели! С тремя разом!

– Господа! Господа! – корчился, держа руками голову, Гоголь. – Прошу!..

Ему не вняли.

– Бр-р-р-р, – передернул плечами Чехов. – С порядочными дамами? Увольте. Лучше наесться дусту.

– Что такого? Для человека ваших принципов. Хлоп – и готово.

– Вы читаете слишком много книг, – зевнул Чехов.

– А вы производите впечатление человека, который в разговорах о женщинах весьма смел, зато как доходит до дела – сразу в кусты.

Чехов со скучающим видом вернул укол:

– Зато вы – впечатление человека, который в деле – ни ухом ни рылом.

Пушкин не слушал перепалку. Он был погружен в свои мысли. Откинулся на спинку кресла, словно всей позой выпав из разговора.

– Объяснитесь! – бросил салфетку Лермонтов. Встал.

Чехов не смутился:

– Извольте. Во-первых, нужна ночь, во-вторых, вы едете в гостиницу, в-третьих, в гостинице вам говорят, что свободных номеров нет, и вы едете искать другое пристанище, в-четвертых, в номере ваша дама падает духом, жантильничает, дрожит и восклицает: «Ах, боже мой, что я делаю?! Нет! Нет!», добрый час идет на раздевание и на слова, в-пятых, дама ваша на обратном пути имеет такое выражение, как будто вы ее изнасиловали, и все время бормочет: «Нет, никогда себе этого не прощу!» Все это не похоже на «хлоп – и готово!». «Хлоп – и готово» оставляю на совести французских авторов, которых вы слишком прилежно читали.

Несколько мгновений бледный от гнева Лермонтов только раздувал ноздри. Потом сел.

– Вы подливали в пунш водку! – бросил он последнее обвинение.

– Я не…

– Я сам видел!

– Я лишь чуть-чуть…

– Господа! – закричал Гоголь так звонко, что все, и он сам, зажмурились и на миг втянули головы в плечи. Потом высунулись, как черепаха из панциря. Гоголь показывал дрожащим пальцем. Обернулись. Серебряная чаша из-под пунша показала им изогнутые дули их собственных физиономий.

– Господи. Николай Васильевич.

– Вы Вия увидели?

Нос Гоголя чутко водил по воздуху.

– Рассол!

Все, кроме Пушкина, повскакали с мест. Бросились. И в самом деле увидели мутную бутыль. Она была предусмотрительно выставлена госпожой Петровой в хороводе стаканчиков. Быстро разлили. Быстро осушили. Стали ждать благодати.

Первым достиг ее Чехов, потому что ловко плеснул себе второй стакан – руки его были тверды, не дрожали.

– Александр Сергеевич?

Передал ему стакан.

Чехов поднял свой, предлагая тост. Улыбнулся:

– Будет, Михаил Юрьевич. Я беру свои слова обратно. Чего только не набрешешь с похмелья. Ах, Александр Сергеевич, да я, признаться, и все, что наболтал вчера спьяну, тоже взял бы обратно. Женщина лукава, болтлива, суетна, лжива, лицемерна, корыстолюбива, бездарна, легкомысленна, зла. Только одно и симпатично в ней, а именно то, что она производит на свет таких милых, грациозных и ужасно умных душек, как мужчины. За эту добродетель простим ей все ее грехи.

Гоголь как-то слишком нервно засмеялся.

Чокнулись, выпили.

Прислушались, как чудесная кислая жидкость спускается вниз. Пушкин задумчиво облизнул губы:

– Антон Павлович прав.

Похвала его разлилась блаженным, проясняющим голову теплом, лучше всякого рассола, и Чехов преданно, как пес, которого наконец простили, хоть он и сам не знал за что, просиял в ответ:

– В чем же именно?

На миг он испугался подвоха. Но его не последовало. Пушкин с улыбкой отсалютовал ему пустым стаканом:

– Бриллианты. Леди сочтут нас вульгарными, но великодушно простят, потому что мы у их ног и не скупцы, чего дамы не прощают. Итак, мы пошлем им бриллианты.

***

Идти решили пешком – день был чудесный, солнечный. Небо было украшено взбитыми сливками. До всему Петербургу известного магазина идти тем более было всего ничего: он помещался тоже на Морской. Хоть и другой.

– «Болин»? – с сомнением в голосе прочел вывеску Гоголь.

– Что такое, Николай Васильевич?

– На Руси все любит оказаться в широком размере… горы и леса, губы и ноги, – скептически пробормотал он.

– Не вполне уверен, что понял все нюансы вашей мысли, – деликатно заметил Пушкин.

Чехов с высоты своего роста перевел:

– Николай Васильевич согласен быть вульгарным в миротворческих целях. Но опасается, что свойственная русскому купчине размашистость в столь ювелирном деле может привести не к желаемому миру, а к дальнейшему осложнению. Иначе говоря, безвкусную финтифлюшку швырнут нам в харю.

– Мы вооружимся всем нашим вкусом и осторожностью, – заверил Пушкин.

Они вошли. Чертог сиял. Приказчик учтиво и величественно, как камергер, приветствовал их из-за прилавка.

– Забавно, – иронически заметил Пушкин шепотом. – Покупать бриллианты мне еще не доводилось.

Чехов, также никогда в прошлой жизни не покупавший бриллиантов, обернулся с вопросительной миной.

– Только сдавать в ломбард, – легко пояснил Пушкин.

Лермонтов сделал гордо-непроницаемое лицо. Гоголя можно было не спрашивать.

Чехов покраснел:

– Я не то хотел спросить.

– Что же?

– Вы уверены?

– В чем, мой друг?

На сердце у Чехова при слове «друг» вспыхнула жаркая роза счастья, он постарался сохранить мрачно-деловой тон:

– Что этим дамам нужны бриллианты?

– Постель им точно не нужна, – еле слышно парировал Пушкин. – Поверьте.

И отвернулся. Потому что…

– Бриллианты! – Им навстречу уже спешил приказчик, чуткое ухо которого выловило единственно важное