Ночная княгиня - Елена Богатырева

Во всех комнатах стояла полная тишина. Саша тихонько позвал отца, потом позвал громче, закричал. Ему никто не ответил. В зале были зажжены все свечи в люстре под потолком, чего в доме не бывало со дня переезда.

Ему становилось совсем не по себе. Кто же зажег здесь столько огня? Грабители? Но им-то как раз свет ни к чему. Да и нет никого. Нужно посмотреть, не пропало ли что-нибудь. Саша еще раз заглянул в комнату отца, в свою, прошел по залу. У них и брать-то нечего. Вот разве что в покоях князя. Он снова вошел к отцу и понял наконец, чего там недоставало.

Это была вещь, которую он знал с детства на ощупь, — кривая турецкая сабля, военный трофей, висевший у отца на ковре. Сабли не было. Мысли полетели каруселью. Он понимал, что каждая из них безумна. Воображение рисовало ему страшные картины: отец, вооруженный кривой саблей, идет по улице; отец замахивается саблей на Алису; окровавленное тело Алисы… О, ужас! Он прикрыл глаза и попытался сосредоточиться. Но мысли были парализованы безотчетным страхом, руки дрожали, а в коленях появилась отвратительная слабость.

В доме оставалось только одно помещение, куда он не посмел заглянуть, — комнаты князя. Превозмогая подступившую тошноту, Саша, словно лунатик, двинулся в покои Налимова. Он осторожно тронул дверь, словно не желая, чтобы и она оказалась открытой. Дверь поддалась, его надежды рухнули. В кабинете на столе точно так же, как и в комнате отца, оплывали свечи. «Кто же это? — лихорадочно думал Саша, сбивая огонь. — Кто же это все…» Князь слишком дорожил инкрустированным столиком, купленным по случаю на эриванском базаре. Даже шахматную доску никогда на него не ставил, боясь поцарапать. Кабинет был пуст. Оставалась спальня. Саша толкнул последнюю дверь…

Отец и князь лежали на кровати, оба с закрытыми глазами, укрытые одним одеялом по подбородки.

— Отец…

Он не успел произнести более ни звука. Какое-то движение на полу привлекло его внимание. Он увидел темную густую лужу. Лужа двигалась, будто живая, и Саша никак не мог понять — почему. Пока не сообразил, что это капли падают и делают лужу живой, капли крови, вытекающей из-под одеяла, кончик которого стал бурым, пропитавшись… Что это кровь его отца, он понять не смог. Он как-то выпал из реальности, позабыл, кто он и где находится, и кто перед ним.

Он вдруг начал кричать. Это он помнил. Не помнил — что именно. Тянул одеяло, но оно не поддавалось, бросился к отцу, но, забыв про страшную живую лужу, поскользнулся в ней, растянулся на полу всем телом, снова вскочил, потянул отца за плечи. Голова его неестественно откинулась назад, еще одно движение, и она покатилась ему под ноги.

Он стал кричать по-армянски, голос свой не узнавал, слишком дикий был голос, страшный. Все его тело ходило ходуном, руки тряслись, и все вокруг завертелось в страшном вихре, сминая жалкие остатки здравого смысла. Последнее, что он успел увидеть, — лицо князя с намалеванной на нем улыбкой.

Потом все звуки куда-то пропали, канули, только его крик еще жил самостоятельно, витая где-то в потустороннем мире, а вокруг была вата, вата, из которой не выбраться.

— Где? Кто? — возбужденно спрашивали люди друг друга тем временем на улице.

По тротуару бежали два полицмейстера и городовой, который первым услыхал истошные вопли, несущиеся через раскрытое окно со второго этажа. На улице под окнами уже собралась толпа ротозеев, непонятно откуда взявшихся среди ночи, и городовой решил было их разогнать, но один из полицейских скомандовал ему: «Живо, вперед!» — и он первым ворвался в квартиру.

Крики к тому времени уже стихли, и городовой осмелел. Но к зрелищу, которое открылось ему, как только он вошел в последнюю из комнат пустой квартиры, оказался не готов. Инстинктивным его движением было закрыть дверь и никогда не вспоминать об этом кошмаре. Он закрыл глаза ладонью левой руки и, видит Бог, никогда бы не переступил порога злополучной комнаты, если бы не получил пинка от следующего за ним полицмейстера.

Когда полицейские вслед за городовым ввалились в комнату, они тоже были ошеломлены жуткой картиной изуверского преступления. Два окровавленных трупа были уложены в кровати в весьма непристойном положении, тогда как третий валялся подле в луже крови. Городовой вытер испарину со лба, проглотил слюну и собирался сказать что-то, но вместо слов из его горла вырвался громкий визг. Полицейские, вздрогнув, обернулись на него, а потом, проследив направление его безумного взгляда, увидели, что третий труп тихонечко ворочается в луже крови.

Один из полицмейстеров нагнулся над Сашей, внимательно осмотрел его одежду и, вынув из рук кривую турецкую саблю, присвистнул:

— А этот, глянь-ка, жив и вроде бы даже целехонек. Эй, слышишь меня?

Он похлопал у Саши под носом в ладоши, и тот, открыв глаза, бессмысленно уставился на него.

— Не ты ли, друг, здесь набедокурил?

Саша не шевелился и не отвечал. Его поставили на ноги, осмотрели, нет ли у него раны. Но тут кто-то заметил, что кровь, в которой он только что практически искупался, стекает из-под одеяла со стороны обезглавленного трупа…

— Пойдем-ка, дружок, — похлопал Сашу по плечу полицейский и вывел в соседнюю комнату.

Поняв, что разговаривать с ним бесполезно, один из полицейских отправился за каретой и конвоем, городовому было поручено немедленно разогнать толпу под окнами и объявить, что в доме произошла обычная ссора между супругами — отсюда и крики. А второй полицейский остался охранять Сашу.

Карету подогнали к самому подъезду, конвоиры сжали Сашу плечами и, закрыв его от любопытных глаз, втолкнули в карету. Полицейские уехали на извозчике, приказав городовому набросать подробнейший отчет о месте преступления, чтобы проще было потом составить рапорт начальству, и охранять дом до прибытия специального уполномоченного по тяжким преступлениям.

Борясь с тошнотой, городовой, не очень привычный к бумажной работе, приступил к подробному описанию места убийства.

«Время прибытия на место преступления — за два часа до полуночи. Время суток — светлое. Несмотря на это, во всех комнатах — следы от многочисленных свечей, сожженных полностью. Все комнаты квартиры пусты, за исключением спальни. На постеленной кровати — два мужских трупа. Одеяло с них слегка приоткинуто так, что можно разглядеть сразу же две необыкновенные детали: первый, более крупный труп обезглавлен, а у второго мужского трупа губы вымазаны краской, будто у женщины. Причем вымазаны так, словно труп улыбается».

Теперь для протокола хорошо было бы поискать отрезанную голову, но городовой никак не мог себя заставить заглянуть под кровать. А вдруг она смотрит оттуда на него своими мертвыми глазищами? Он перекрестился трижды и решил оставить голову на потом. Городовой с опаской приблизился к кровати, стараясь не наступить в лужу крови и не размазать многочисленные брызги вокруг, потянул кончик одеяла, чтобы осмотреть трупы и установить степень их целостности, а также описать поверхностные ранения, если таковые имеются.

Отбросив одеяло, городовой пережил повторный шок и вышел из спальни, чтобы успокоиться. Все равно писать он не мог, потому как руки дрожали, а содержимое желудка безудержно просилось наружу.