Возлюбленная тень - Юрий Милославский

– Проходите, ребята, – чуть-чуть присела она на звуке «р», но самую чуть – без провинциального карканья: москвичка, ироничная, грустная, колеблемая… Еще разок, все вместе: Анечка!

В комнате табачных отходов по сравнению с прихожей – вдвое, но лучше утрамбовано. Стоит тахта на десятерых. Над тахтой горит плафончик. На тахте сидит Плотников – в носках, полном пиджачном костюме, волосы вроссыпь. А вокруг, по всем по четырем стенам, – книги. Толстые, старинные, полуразрушенные: три или четыре советских энциклопедии – большие и малые, собрание сочинений В. И. Ленина под редакцией Н. И. Бухарина, предательской рожей к публике сочинение Л. Д. Троцкого «Уроки Октября», а возле самой тахты, чтоб рукою дотянуться, – полка с юридической литературой: уголовные, уголовно-процессуальные, трудовые, исправительно-трудовые кодексы союзных республик, судебные медицины и судебные психиатрии, «Нюрнбергский процесс» и «Процесс правотроцкистского блока», сборники административных актов и постановлений.

От непредставимой обычному незадействованному человеку жути постоянного присутствия посторонних говорил Плотников негромко и внятно, без интонаций, но выделяя напроруб все знаки нашего с вами препинания: даже точку с запятой от простой точки можно было отличить.

Еще не с нами он беседовал, но с неизвестным по телефону, время от времени учитывая конспектики в специальный одностраничный блокнот с исчезающим текстом. За это-то время и успел я разглядеть его библиотеку несытым оком книжника.

Поговорил, пробежал по конспектикам, запомнил – и отодрал листок от блокнотной основы. Все исчезло.

– Здравствуйте, – сказали мы.

– Здравствуйте, – ответил Плотников.

– Мы пришли… – начали было мы.

– Я знаю, – прервал Плотников. – За последнее время участились случаи попыток сталинистов помешать нормальному отправлению правосудия. Бюрократическая машина, нуждающаяся в коренной перестройке, не в состоянии по самой своей сути служить интересам граждан. Разумеется, никто из нас не занимается подрывной деятельностью (он препинулся и добавил) в кавычках. Мы лишь попытаемся помочь гражданам во всех тех случаях, когда их права ущемляются. Присаживайтесь – за стол , – добавил он.

Стол, поглубже в комнате, неосвещенный, был покрыт коврового типа скатертью. Лежал на столе обычный писчебумажный блокнот и тут же – узорное металлическое – серебряное? – блюдо, наполненное бумажной гарью. Написали мы в блокноте, что нам было необходимо. Плотников прочел и свое написал. Вот тогда из небытия снова сотворилась Анечка, с трудом открыла спичечный коробок и сожгла всю нашу переписку. А потом – опала у самой тахты, изогнулась и положила головку на необутые ноги Плотникова – в носках с желтоватой задубелой пяткой.

– Восстановление норм законности не может в существующих условиях идти без изгибов и обочин, – говорил Святослав. – Однако важно вовремя заметить эти обочины, а не пытаться сделать вид, будто их не существует.

А девушка Анечка глядела снизу вверх в ноздри и подвечья возлюбленному – как положено.

И на сомнительных правах поддельного мемуара, использованных едва ли не до предела, позволю я себе сказануть, что она, Анечка, единственная изо всех нас и вправду, воистину слушала плотниковскую речь-монолог – слушала и сопереживала.

Посвященные же только следили за строками, вносимыми на страницу-исчезалку, отвечали репликами на клочках бумаги, ждущей огня, – и ни в грош не ставили слова произносимые.

Зато в центральной секретной аппаратной – както мнилось нам – безостановочно вращались тысячеметровые бобины; мотали ихние кишки на ус практиканты-выпускники специального факультета: сопоставляли, анатомировали, делили на установочную, текущую и оперативную части.

Вот для них-то Плотников и говорил внятно и общедоступно. Чтобы не раздражать людей по-пустому зловещими двусмысленностями или издевательским молчанием. Потому что, если не давать выполнимой работы выпускникам, то неизбежно заработает другой отдел: установят какой-нибудь портативный киноаппарат в потолке, замучают обысками и задержаниями, а в конце концов – придется Плотникова сажать. Обнаружат всяческие книги и рукописи, гарь с блюда восстановят, и повлечет это за собою приговор со сроком года на три за нарушение правил перехода. Не желали этого выпускники, не желал этого Плотников и потому действовал в соответствии с внесловесным общественным договором , который договор если нарушается, то – как известно, с обеих сторон бесповоротно. Придет время – пойдут выпускники на повышение, и в полной взаимной тишине и незнакомстве состоится торжественный пересмотр прежнего договора. А пока – Плотников говорит, выпускники – записывают, Анечка Розенкранц – слушает.

Анечкина мама – районный врач, Анечкин папа – экономист со страстью к поэзии Иосифа Уткина.

Анечка начиная с девятого класса писала стихи, и те стихи обсуждались и зачитывались на занятиях литературной студии Дома культуры работников связи, где руководил поэт Георгий Айрапетян, автор сборника «Родные причалы».

О Бог и Мать, студийная литература, корневая богатая рифма и бедная глагольная! Ругайте меня на все мои сухие корки, а я о ней, о студийной литературе, еще напишу – это только начало.

Айрапетян говорит: в поэзии главное – настроение, а я говорю – новизна.

Айрапетян говорит – Твардовский, а я говорю – Вознесенский. Пенсионер, что самого адмирала Колчака видел, согласен с Айрапетяном: Ленин, – шепчет пенсионер-очевидец, – Ленин и печник!.. Анечка со мной согласна.

Вечер поэзии: скоро в печать пойдем! Не пойдем. Пойдем в стенгазеты и в самиздат; никуда не пойдем, но уж в печать – это точно, не пойдем.

…И вновь лезет из меня поддельный мемуар – застудийный, позапрошловременной, из другого периода, когда Анечка еще маленькая была и страшно худенькая. Тогда ее возили папа с мамой в Крым, на курорт. И купали ее голубые позвонки в зеленой прибрежной воде – не обессудьте за цветовую гамму, я сам из студии буду родом.

До четырнадцати лет Анечка в одних трусиках могла на пляже обитаться, без никакого лифчика…

И подкрепляется мой поддельный мемуар конвертом со знаком Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Хельсинки. Обратный адрес: Садовое кольцо, 144а, кв. 66. Розенкранц Ане. Вещественное доказательство № 1. Клянусь говорить правду и только правду, ничего кроме правды.

Грязно-серебряная, в цементной размазне, уже почти безлиственная, пристально смотрела погода в дрожащие окна.

Было на столе двенадцать бутылок сухого вина – потому что от водки юноши сразу начинали блевать, а девушки водку не пили. Сидел в уголке Абрам Ошерович Тираспольский, автор неопубликованного романа «Гетто не сдается». («Немецкий оберштурмбаннфюрер Отто Бауэр шел в комендатуру. Внезапно перед ним открылся люк канализации. “Руки вверх!” – сказал Изя и спустил курок».) Абрам Ошерович практически ни одной буквы не выговаривал, но писал разборчиво. Так он и сидел – в студии, в редакции комсомольской газеты, на этой дурацкой квартире, где пили сухое вино из двенадцати бутылок: специфически полувоенный (френч), ростом – метр пятьдесят, мелкокурчавый – по прозвищу Хеминхуей.