От снега до снега - Семён Михайлович Бытовой

контора рыбкоопа и контора комбината — никак не могут договориться между собой о каких-нибудь двухстах килограммах горбуши в день для столовой. А двести килограммов — это 60—70 рыб. В масштабах комбината, перерабатывающего за смену тысячи центнеров, это ведь капля в море! А сколько радости и удовольствия принесла бы эта «капля» рабочим людям, посещающим столовку.

«Ну почему так еще бывает у нас?» — спрашивал я себя и дал слово, когда вернусь в город, непременно схожу к Ивану Павловичу Николаенко, секретарю горкома партии. Ведь он, напутствуя нас в дорогу, просил взять на карандаш все, что не так.

Иван Павлович уделил нам около трех часов (телефонные звонки, правда, перебивали разговор), и нам было с ним интересно. Его рассказ о крае был таким ярким, таким впечатляющим, что можно было целые страницы тут же писать с его слов.

Самые глухие северные уголки, куда, казалось, сто дней скачи — не доскачешь, приблизились к нам и открылись своей суровой, величавой природой, своими людьми, о которых секретарь горкома говорил с нежностью.

Я едва успевал заносить их фамилии в блокнот. Тут и рыбаки, и охотники, и старшины катеров, и врачи, и учителя, и партийные работники...

При этом Иван Павлович не только не сглаживал жизнь этих людей, но больше говорил о трудностях, как бы предостерегая нас, пишущих, от всякого нарочитого приукрашивания.

Потом заговорили о литературе, и секретарь горкома стал перечислять книги, прочитанные им за последнее время. Что было приятно: он не навязывал, как иные, своего мнения, заранее зная, что оно может расходиться с нашим. И действительно, мнения наши порой резко не совпадали, и мы начинали спорить горячо, громко, ввергая, возможно, в смущение работников аппарата, сидевших в соседней комнате (в кабинете первого секретаря ведь не принято повышать голос).

— Как это вам удается, при всей занятости, так ревниво следить за литературой? — спросил я.

В небольших глубоких глазах секретаря сверкнула лукавая улыбка.

— Нельзя отставать от жизни! А нам, партийным работникам, тем более. — И добавил: — Кто-то из великих сказал: человек, перестающий читать, перестает мыслить. Так, кажется? — И весело, добродушно засмеялся.

Провожая нас до дверей, попросил:

— Будете на местах, не брезгайте и самым малым. Берите на карандаш, если где худо, если что не так... Ну, счастливого пути. Еще повидаемся, думаю.

———

Сижу на большом ноздреватом валуне, и к ногам подкатываются небыстрые, с белыми гребнями волны прилива.

К концу дня, когда солнце начинает садиться, отсюда дальше и лучше виден лиман с огненными от заката береговыми скалами, причудливо отраженными в потемневшей воде. Над щербатыми вершинами застряли небольшие облака, и совершенно нет ветра, чтобы сдвинуть их оттуда, и они, громоздясь, тоже полыхают во всю ширь горизонта.

Сижу, смотрю, думаю: какими передать словами, чтобы хоть немного было похоже, всю эту волшебную красоту, какую не так уж часто дарит нам в северных краях природа. И пусть пока не нахожу таких слов, счастлив уже тем, что, видя все это, радуюсь и возвышаюсь душевно!

Живи я не так, как живу, — в почти беспрерывных скитаниях, подобно пастуху-нымылану, что кочует по тундре от снега до снега, — что бы я знал и что бы рассказывал людям?!

...К берегу неторопливо подходит женщина лет тридцати в синей спортивной курточке на молнии. Ее смуглое лицо с большими черными глазами, прямым тонким носом с чуть заметной горбинкой и родинкой на верхней губе кажется мне очень знакомым, и я хочу вспомнить, где же я встречал эту женщину. Может быть, на теплоходе приметил ее среди пассажиров?

Она постояла, осмотрелась, выбрала шагах в десяти от меня валун, села на краешек, сняла сандалеты, подставив ноги набежавшей волне. Тут я замечаю, что она искоса поглядывает в мою сторону, словно хочет заговорить и почему-то не решается. Наконец она сказала:

— Вы меня, понятно, не узнали. А я, как только увидела вас, узнала сразу. Я — Маша Маркелос, помните?

— Гречанка из Озерска?

— Конечно... Та самая... Никогда не думала, что встречу вас в Пронге.

— А вас каким ветром сюда занесло?

— Попутным. — Она засмеялась, и на щеках у нее открылись круглые ямочки. — Я ведь уже не строитель, а медработник...

— Врач?

— Нет, только фельдшер.

— Почему не врач?

— Не успела. После стройки окончила медучилище, потом мечтала поступить в институт, да не успела, — она смущенно улыбнулась. — Замуж выскочила. А теперь уже поздно.

— А кто ваш муж?

— Геолог. Он сейчас с партией в тайге.

— А живете где постоянно?

— В заливе Счастья! — Черные глаза ее оживились еще больше. — Ведь я теперь счастливая...

— И все еще Маркелос?

— Конечно. Фамилия мужа Горохов. А я, в память об отце, оставила его фамилию. Я еще храню тот журнал, где вы про наших девушек писали, и обо мне тоже.

— Надолго приехали в Пронге?

— Нет, как случится попутный катер — я к себе, в Счастье, поеду. Я тут у подруги гощу. А у меня сын, уже четвертый годик ему пошел. Никос, по дедушке. Помните, портрет моего отца в общежитии висел?

— Помню...

— Так мой сыночек вылитый Никос Маркелос. — Она немного помолчала и, вскинув на меня глаза, опять спросила: — А то, как мы в выходной день на берегу Амура вокруг костра сидели и вы нам «Сердце друга» Казакевича вслух читали, тоже помните?

— Конечно, помню...

— Когда вы читали то место в книжке, где жена Акимова Анечка, обливаясь слезами, провожала свою доченьку в первый класс, мы тоже, не стесняясь вас, плакали... Как будто вчера это было. — И с удивлением прибавила: — Вот не думала, что встречу вас тут...

Да, быстро бегут годы!

Ровно десять лет назад писал я о молодых строителях нового города на Амуре. О каменщице с комсомольской стройки Маше и ее подружках была у меня целая глава.

Как сейчас, вижу в девичьем общежитии над койкой Маши большой, в дубовой рамке портрет ее отца Никоса Маркелоса, греческого коммуниста, бежавшего в начале Тридцатых годов в Советский Союз, где он нашел себе вторую родину.

Маша родилась