Ошибка природы - Светлана Алешина

Потом быстро вскочила, так быстро, что никто не успел даже сообразить, что происходит, и подбежала к окну. Распахнув его, обернулась на миг, взмахнула рукой и вылетела, подобная птице.

Птице, приносящей несчастья…

* * *

Когда мы пришли домой, где нас ждали мама, девчонки и Соня, Лариков просто обнял меня, несмотря на свирепые взоры Пенса, и прижал к себе.

Я очень хотела разреветься. Но не могла.

— Сашка, ты умница! — прошептал он. — Какая же ты у меня умница!

Я покачала головой. В доме моем было мирно, уютно и нормально. Тепло было.

А в мире Ольги царил холод. Холод, заставивший ее взмахнуть руками, как крыльями… Я не имела права ненавидеть ее! Я должна была ее остановить!

— Знаешь, а ей так лучше, — угадал мои мысли Пенс.

— Слушай, ты всегда так переживаешь, когда ловишь бандита? — поинтересовалась Маринка.

— Всегда, — развела я руками. — И потом, она не была бандиткой!

— Как это? — вытаращилась на меня девчонка. — Трех человек ухлопала и не была бандиткой? Ты, Саша, в этой жизни чего-то не понимаешь, наверное!

Она так смешно и важно это сказала, что я улыбнулась.

— Ты молодец, — сказала Юлька. — Я бы ни за какие коврижки в этой галиматье не разобралась.

— Я бы тоже, — призналась я. — Если бы…

«Если бы не Шекспир», — проговорила я уже про себя. И не луна, в блеске которой вещи и люди приобретают иногда призрачные очертания, позволяя окружающим видеть себя такими, какими они хотят казаться…

* * *

Так закончилась вся история. Собственно, я никогда не расскажу Соне, что запахи «Кензо» использовала ее любимая племянница. А уж потом эту находку переняла и Оля. Я никогда не расскажу ей этого. Но иногда, когда я бываю у них в гостях, Маша смотрит на меня очень настороженно, как будто спрашивает саму себя, знаю ли я, кто все это делал?

Кажется, они живут сейчас хорошо. Мои девчонки-»бомжихи» пока официально не усыновлены, но Соня в них души не чает. Они оказались очень талантливыми и, представьте, ставят «Ромео и Джульетту».

Сначала они думали о «Гамлете». Но слишком много с ним было связано такого, о чем никому не хотелось лишний раз вспоминать.

Олю похоронили рядом с отцом. На ее могиле выбиты слова:

Офелия, о нимфа, помяни

Меня в своих молитвах…

Говорят, их выбили по заказу Кости Пряникова. Иногда я прихожу на это место и подолгу смотрю туда, где на телеграфных проводах тусуются черные птицы. Может быть, какая-то из них Оля?

И вспоминаю слова Гамлета:

Вон королева. Двор. Кого хоронят?

Как искажен порядок! Это знак,

Что мы на проводах самоубийцы.

Он произнес это, когда увидел похороны Офелии.

А мой невыносимый босс ворчит, что я не стану хорошим сыщиком, если не избавлюсь от комплекса сострадания!

Только я не согласна с ним…

Все было довольно просто. До сегодняшнего дня. Потому что именно сегодня она позвонила. Он долго слушал ее голос — то, что ему сообщалось, казалось неправильным, злым, гадким, — но в то же время осознавал, что она не может не сказать этого.

Все было закономерно.

Он долго ходил по комнате, пытаясь успокоиться, — ничего не выходило. Сердце готово было выскочить из груди, а в глаза будто кинули горсть песку.

Впрочем, бросили…

Отодвинув занавеску, он посмотрел в окно. Над городом сгущался туман, из которого, как в хичкоковском фильме, выплывали черные фигурки, напоминающие ему тараканов.

Фигурки двигались по мокрому асфальту, упрямые, сосредоточенные, уверенные на все сто процентов в правильности и необходимости этих движений.

Отныне он в этом уверен не был.

Если кто-то собирается изменить твою жизнь к худшему и ты знаешь, что исправить уже ничего нельзя, хотя бы опереди того, кто стремится это сделать.

Измени ее сам.

По крайней мере, ты сам обречешь себя на тернии. Пусть это называют гордыней — но ему такой ход по нраву…

* * *

— И получается вот такая штука — взгляни-ка сам, Андрей!

Я веером разбросала перед боссом результаты своих «творческих» изысканий.

Он просмотрел фотографии, медленно перебирая одну за другой, потом поднял на меня глаза и присвистнул.

— Ни-че-го себе! То есть господин Мещерский прав?

— Как видишь, — подтвердила я.

На фотографиях был высококачественный компромат. Борцы с наркотиками сами же и торговали ими. Если бы я захотела — я тут же подпортила бы господину Мещерскому его политическую карьеру.

— Ну? Что будем делать, Александра Сергеевна?

Ларчик откинулся на спинку стула и постукивал кончиком своего «Ронсона» по краю стола.

— Лариков, а зачем тебе этот «Ронсон»? — спросила я нежно. — Ты ведь не куришь…

— Это подарок, — ответил Лариков.

— От Мещерского, — кивнула я. — Продаетесь, милейший! За понюшку, можно так выразиться, табаку!

— Ага, продаюсь, — усмехнулся он. — Ну так делать-то что будем?

— А совесть тебе что подсказывает?

— Я же частный детектив, — развел он руками. — Когда отправляешься в частный сыск, о совести надо забыть.

— А я и не знала. Представь себе, не успела расстаться с этим атавизмом!

— То есть ты хочешь предложить мне подарить эти фотографии газетам?

— Нет, миленький! Газеты я не люблю, они все уже давно продаются и покупаются! Прокуратуре, солнышко! Мы этого вот замечательного юношу должны передать именно в их ведение!

— Слушай, наивная крошка, ты всерьез считаешь, что нас с тобой погладят потом по головке? — усмехнулся Лариков. — Завтра к ним придет Мещерский, ему с готовностью расскажут, кто презентовал в фонд прокуратуры вот эти фотографии, — да он и сам без труда догадается! А потом, Сашенька, наши с тобой красивые и молодые трупы обнаружат на городской свалке — еще одно нераскрытое дельце, не больше! Все остается на своих местах! Наш мальчик по-прежнему развлекается, успешно зашибая баксы, и все дружно делают вид, что нас с тобой на свете никогда не было!

— А ты не задумывался о карьере «мастера ужасов»? — улыбнулась я.

— А ты никогда не работала в прокуратуре, — напомнил он. — Ты сидела спокойно дома, изучая творчество Франсуа Вийона и старофранцузский язык. Твои глаза видят только светлые краски.

— За время общения с тобой, Ларчик, я начала различать и оттенки черного. Только я буду не я, если позволю этому типу остаться на воле!