Три минуты молчания - Георгий Владимов

— Ты, правда, иди. Завтра к шести подымут, не выспишься.

— Посижу еще. Жалко такую красоту упускать.

Господи, я думал — все слова уже в нем кончились.

— Ну, как знаешь.

Я встал и пошел от него.

Я бы сходил к «деду», да у него окно не светилось. Наверное, думаю, ушел в машину — сейчас там вахта моториста, а моторист у нас — Юрочка, фрукт изрядный, «дед» ему одному не доверял. Тем более машина сейчас подрабатывала на винт, растягивала порядок.

Я заглянул в шахту — Юрочка, голый до пояса, сидел на верстаке и чего-то там точил на шлифовальном станочке, а «дед» расхаживал по пайолам с масленкой — работал за этого самого Юрочку.

Я скинулся по трапу. Юрочка меня увидел и сделал ручкой.

— Привет курточке!

— Привет культуристам.

— Посвистим, Сеня?

— Посвистим,

— А за что — за бабу или за политику?

— Вчера за политику. Сегодня, значит, — за бабу.

— Итак, Сеня, затронем половой вопрос. Поставим его со всей прямотой. Жить не дает и трудиться творчески.

Это у нас с ним вроде приветствия. На том разговор и кончается. Потому что этот Юрочка глуп, как треска мороженая, и свистеть мне с ним не о чем ни за бабу, ни за политику. А точил он себе ножик. Новая, значит, придурь. В прошлую экспедицию он, говорят, штук двадцать зажигалок выточил — корешам в подарок. Сам-то он не курит, здоровье бережет. Отрастил черт-те какие бицепсы, а бездельник, каких поискать.

А «дед» ходил по пайолам, подливал масла в машину. Не знаю, куда он там подливал, мне и за триста лет в ней не разобраться, слишком много всяких крантиков и винтиков. Я просто люблю смотреть, как он это делает. Вот Юрочка — он к ней почти не прикасается, а ходит чумазый, берет у него в масле хоть выжми. А «дед» — в пиджаке, в сорочке с галстуком, и ни капли масла на нем нет. Он ходил вокруг машины, а она сопела и плевалась как скаженная, но только не в «деда». Вот в чем все дело: таким, как «дед», мне не быть, а таким, как мотыль Юрочка, — охота ли серое вещество тратить?

"Дед" меня заметил, но не подал виду. Ему приятно было, что я смотрю на его машину. Как будто я в ней решил разобраться.

— Алексеич! Поди сюда. — Он уже кончил смазывать и обтирал руки концами. — Послушай-ка.

Ничего я особенного не услышал. Стучала она, как три пулемета. Клапана подпрыгивали на пружинах и плевались в меня. «Дед» наклонился ко мне, к самому уху:

— Вот так должен стучать нормальный двигатель.

— А!..

Юрочка глядел на нас, точил свой ножик и усмехался.

"Дед" пошел по пайолам, вдоль всей машины. Он что-то мне про нее рассказывал, но слышно было плохо. Я и не старался услышать. А потом я, знаете, что сделал? Повернулся и полез наверх по трапу. Я и не думал его обидеть. Просто мне жарко стало, душно и шумно. Я и забыл, что больше он к своим винтикам не вернется, с которыми всю жизнь прожил. Теперь и вспоминать стыдно про свою глупость. Но я так и сделал — повернулся и полез наверх по трапу.

В салоне кандей Вася, в колпаке и в халате, играл с "юношей"[33]в шахматы. Третий штурман, только что с вахты, ел компот вилкой и подсказывал им обоим. И еще сидел бондарь, читал газеты, которые мы из порта везли. Он все подшивки прочитывает от доски до доски. Все, что хотите, знает и про Вьетнам, и про Лаос. А ходит грязный, как собака, и спит, не раздеваясь. Соседи в кубрике на него жалуются. И злой тоже, как собака, — на всех на свете. А на меня в особенности. Я только зашел — он на меня посмотрел, как будто я у него жену отбил. Или наоборот — сплавил ему свою бывшую. И опять уткнулся в газеты.

Кандей Вася спросил, глядя на доску:

— Компоту покушаешь?

— Не хочу.

— А чего хочешь?

— Ничего не хочу.

Третьему надоело подсказывать, на меня переключился:

— Чего ходишь, как лунатик? Курточку напялил и ходит. До преступления так можешь довести.

— Может, я тебе ее продать хочу подороже.

— Свистишь! — Он сразу оживился, оскалился, шрам у него побелел. Тогда уж до порта не носи, лучше пусть у меня полежит.

А что, думаю, взять да и отдать ему куртку. Просто так, не за деньги. То-то счастье привалит третьему!

— До порта я еще подумаю. Может, я тебе ее так подарю.

— Катись! Мне так не нужно. Я с тобой по-серьезному…

— По-серьезному она мне в тыщу двести обошлась. Правда. Хочешь расскажу?

— Катись.

Я вышел опять на палубу. Там хоть музыка играла. «Маркони» через трансляцию запустил какую-то эстраду — датскую или норвежскую. Какой-то Макс объяснялся с какой-то Сибиллой. Грустно это, я вам скажу, — слушать, как музыка льется ночью над морем, даже когда она веселая. Она сама по себе, а море — само по себе, его все равно слышно, даже вот когда крохотная волнишка чуть подхлюпывает у обшивки.

Вот что я вспомнил. Есть у «маркони» на пленке одна песенка. Даже и не песенка, а так себе, флейта чего-то тянет, барабан тихонько подгромыхивает даже как будто невпопад. Называется «Ожидание». В горле пощипывает, когда слушаешь.

"Маркони" у нас живет на самой верхотуре, выше и капитана, и «деда», рядом с ходовой рубкой. Повернуться там негде, сплошь аппаратура, и качает его сильнее, чем нас под палубой, и вечно народ толчется. Но я б согласился так жить — ночью ты все равно один, видишь чьи-нибудь огни в иллюминаторе, а что там штурман мурлычет на вахте или треплется с рулевым, это можно не слушать, музыкой заглушить.

У «маркони» было темно, а сам он спал на одеяле, вниз лицом. В магнитофоне пленка уже кончалась. Но он, верно, и во сне знал, где она у него кончается, — полез спросонья менять бобину. И наткнулся на меня.

— Это кто?.. Идем куда-нибудь?

— Нет. В дрейфе валяемся. Просто выравниваем порядок.

Он почесал в затылке.

— Ну правильно, выметали. Все забыл начисто. Присаживайся.

Я сел к нему на койку. «Маркони» перевернул бобину и опять залег. Приемник в углу шипел тихонько, подсвечивал зеленым глазком.

— Вызова ждешь? — я спросил.

— Подтверждение дадут. Насчет погоды.

— А много обещали?

— Два балла. От двух до трех.

— Зачем же подтверждение — не штормовая же погода?

— А ни за чем. Кеп придет, спросит. Он пунктуальный — все ему в журнал запиши: сколько обещали, сколько подтвердили. Ты с радиограммой?

— Нет. Песенку одну хотел поставить.

— Исландскую?