Парфетки и мовешки - Татьяна Лассунская-Наркович

Соня сидела над чистым листком бумаги и не замечала в своей задумчивости ни того, что она давно изгрызла кончик своего карандаша, ни устремленных на нее пытливых взглядов подруг, ни их тихого шепота.

— Ну что она? Пишет? — подталкивая подругу, спрашивает то одна, то другая, стараясь заглянуть в лежащий перед Соней листок.

— Думает все… — так же тихо отзывается соседка, с неменьшим любопытством наблюдая за каждым движением Рыковой.

— Знаешь, шерочка, мне кажется, что она просто похвасталась, а ничего у нее не выйдет, — с тревогой шепчет третья.

— И я того же боюсь, а жаль, все же обнадежила, — вздыхает четвертая.

— А ведь хорошо было бы! Вот шестушки бы с зависти умерли!

— И не одни они, и пятые ногти бы сгрызли!

— Господи, хоть бы она написала!

— Подождем, авось к вечеру напишет, ведь обещала.

— Ну, мало ли что!..

— Душка, как дела? Хорошо выходит? — неожиданно окликнула Соню неугомонная Замайко.

— Ах, как ты меня напугала! — вздрогнув, воскликнула Рыкова. — Ну можно ли так пугать? Ведь ты и настроение мне сбила: только что мысль пришла, а тут ты, на тебе, взяла и все испортила!..

— Ну, прости, Сонечка, ей-Богу, я не нарочно. Ну, шерочка, покажи, что ты написала? — заискивающе просила шалунья.

— Ничего я не писала, видишь? — и Соня в раздражении показала чистую бумажку. — А будешь приставать, и не напишу ничего! Ни на что, право, не похоже, минуты покоя не дадут, то одна, то другая, только и лезете, сосредоточиться не даете!..

— Ну не сердись, mon ange [37], ей-Богу, я больше ни одним словом тебе не помешаю!

— Слава Богу!

— Тише, медам, она сердится, когда пристают, — останавливают друг друга девочки, и все понимают, о ком идет речь.

Мимо Сони ходят все на цыпочках, говорят шепотом и стараются не попадаться ей на глаза.

Щеки Сони из красных стали уже багровыми, даже уши рдеют на фоне темных волос.

— Скорее, скорее, — словно шепчет ей кто-то на ухо, — ведь тебя ждут, и если ты не оправдаешь ожиданий, то — беда…

И Соня нервно хватается за карандаш, что-то пишет, вычеркивает, снова пишет… А шеи любопытных вытягиваются, во всех лицах светится напряженное ожидание и стремление хоть краем глаза заглянуть в заветный листок.

Губы Сони заметно шевелятся, пальчиком она словно отбивает такт.

Вот она перечла написанное стихотворение, потом еще и еще раз, поправила здесь, что-то вычеркнула там и, с размаха поставив точку, довольно улыбнулась и подняла взволнованное личико. На нее с безмолвным вопросом смотрели десятки глаз.

— Что, готово? — робко спросил кто-то.

— Тише, рассердится… — шикнули остальные.

Но Соня только широко улыбнулась:

— Медам, стихи я написала, но, может, они вам не понравятся… — с тревогой промолвила она.

— Давай, давай сюда! — выскочила вперед Замайко и через минуту уже громко читала всему классу:

— Рыкова, Рыжик, да ведь ты прелесть как написала! Медамочки, да ведь она поэтесса! — перебивая друг друга, восклицали девочки.

— Получай обещанный поцелуй! — крикнула Замайко и так обхватила растерявшуюся Соню, что та со смехом принялась отбиваться от шалуньи.

— Пусти, задавишь!

— Дай и я тебя расцелую, очень уж ты трогательно сочинила, — и Кутлер тоже стиснула в своих крепких объятиях хрупкую фигурку Сони.

— Душки, пощадите, от меня скоро ничего не останется! — взвизгивала Рыкова, которую со смехом теребили и целовали одноклассницы.

— И кто бы мог подумать, что ты поэтесса! — в недоумении покачала головой Акварелидзе.

— А тебе, небось, завидно! — ехидно вставила Исаева.

— Я с тобой не разговариваю, — сердито огрызнулась грузинка, чувствуя, что Исаева угадала ее чувства.

Исаева беззвучно расхохоталась и тихо выскользнула из класса, пробираясь к своим бывшим одноклассницам — шестушкам, которым она решила выдать тайну счастливых малявок.

«И не очень-то кичитесь вашими стихами, авось, соседки почище напишут, то-то потеха будет, когда вы с вашим подношением скиснете», — злорадно думала она, останавливаясь у дверей класса «шестых» и условными знаками вызывая в коридор свою закадычную подругу, отъявленную мовешку Катю Тычинкину.

А в классе малявок оживление не убывало.

Вопрос со стихотворением благополучно разрешился, но не меньше забот было с рисунком.

Кутлер не без труда удалось выпросить у m-lle Скворцовой, заведовавшей шкафом с бумагой и канцелярскими принадлежностями, казенный лист толстой рисовальной бумаги.

Этот лист разрезали пополам; одну из половинок тщательно перегнули еще раз пополам — так, что получился как бы очень толстый лист почтовой бумаги.

— Края позолотить можно, — предложил кто-то.

— Фи… Это вульгарно, — брезгливо остановила Грибунова.

— Вот глупости, с чего ты взяла?

— Шерочка, не суйся, уж она знает, как принято, — зашикали остальные, всецело доверяя житейской мудрости и художественному вкусу Грибуновой.

А Грибулька, не без гордости сознавая свое превосходство над подругами, с удовольствием помыкала ими.

Долго выбирали рисунок в альбомчиках Грибуновой, много спорили и волновались, но в конце концов все сошлись на том, что самое подходящее — нарисовать виньетку из нежных анютиных глазок, а в центре поместить дату юбилея.

Стихотворение решили написать на второй странице, а исполнение было немедленно поручено Липиной.

— А то еще сделаем ошибку, так все труды Грибулькины пропадут, — объяснила Женя Тишевская, предложившая сначала переписать стихи, а потом уже приступить к рисунку.

— Конечно, так будет лучше, — согласились девочки.

— И днем мне удобнее рисовать, — вставила Грибулька, — а то вечером с красками трудно.

— Ну и прекрасно. А ты, Липина, не теряй времени, начинай с Богом, — добродушно проговорила толстушка Лядова.

Когда позвонили к вечернему чаю, стихи уже были переписаны четким, красивым почерком Липиной.

Девочки внимательно вглядывались в каждую строчку, в каждую букву, и чем больше вчитывались, тем больше им нравились эти незатейливые строки, полные искренних пожеланий.