Мадам - Антоний Либера

Вернувшись домой, я заперся в своей комнате и лег на кровать, пытаясь заснуть. Однако мне этого не удалось. В голове все еще царил сумбур. Я не мог заставить себя не думать о недавних событиях и неустанно повторял в памяти отдельные эпизоды.

Например, момент, когда Мадам бросилась к Рожеку после его горестного замечания, что в Польше лучшими оказываются «иностранцы» или те, «кто уезжает отсюда». Чем дольше я прокручивал в памяти этот эпизод (будто кадр за кадром просматривая и возвращая назад кинопленку), тем сильнее становилось впечатление, что, когда прозвучали эти слова, гневное лицо Мадам на долю секунды исказилось в какой-то гримасе или передернулось. Что-то вырвало из ее рук руль управления нервами и мышцами. Странно. Непонятно. Чем ее так задела фраза Рожека? И почему именно эта? Почему она не осадила его намного раньше?

Или когда она пожелала, чтобы я читал быстрее… Нет, я не о том привкусе двусмысленности, какой при желании можно было вообразить в просьбе: «ne pourrais-tu pas faire plus vite?» — и в дальнейшем обмене фразами, — я думал совсем о другом. Она тогда поторопила меня действительно потому, что ее скука одолела от моего умышленно заторможенного чтения, или, может быть, потому, что ей стало любопытно, что дальше будет, какой смысл в том подзаголовке, который я объявил с самого начала? На дату собственного рождения любой обратил бы внимание. Тем более в таком контексте! «Тайна», «загадка», «странные, таинственные совпадения». Трудно поверить, что это ее совсем не волнует. Или, быть может, она всегда в состоянии скрыть свое любопытство и сохранить каменную невозмутимость? Что же, в ее случае такое возможно. Да, она торопила меня, а потом забрала тетрадь, так как что-то ее насторожило и она просто захотела узнать, что за этим кроется.

И тут мне пришла мысль, что она, наверное, уже прочитала или как раз в эту минуту читает. Я вскочил, бросился к портфелю, который, придя из школы, бросил где-то в коридоре, и достал из него копию своего сочинения — этот чистовик на страницах из пачки формата А4. Я вернулся в комнату и, устроившись в кровати полусидя, начал медленно и внимательно читать текст — как бы глазами Мадам.

В какой момент она поняла мою тонкую игру? Когда догадалась, что я замышляю и зачем? Что она могла об этом подумать? Поверила в ту чушь, которую я нагородил? В то, по крайней мере, что существуют такие легенды и мифы и подобные им истолкования? Или полностью осознала, что это всего лишь мои бредни? Если она сразу разобралась, какую игру я затеял, и разгадала мои намерения и цели, то какие чувства она могла испытывать? Злость? Веселое недоумение? Иронию? А может быть, сочувствие? И даже нечто похожее на волнение? Ведь речь шла всего лишь об упражнении в стилистике, а здесь такая история!

«Зачем он так старался? Боже, какой романтик! Ведь писал он это не ради хорошей отметки, не из пижонства, в конце концов; руку не тянул, отвечать не напрашивался, я его случайно вызвала. Да, видно, он меня действительно обожает…»

Но она могла и иначе подумать.

«Ну и скользкий же тип! Скользкий и странный! Умничает, разглагольствует, на все у него есть ответ, к тому же позволяет себе двусмысленные намеки! Главное, откуда он это знает? Откуда раздобыл эти данные? Вынюхивал, выслеживал? Выкрал где-нибудь, выспросил кого-нибудь? Как он на такое осмелился? Еще и похваляется! Наглец! Бесстыжий сопляк!»

У меня складывалось впечатление, что второй вариант окажется, к сожалению, более близким к истине.

Ну и пусть, так или иначе, но это должно как-то кончиться… Я отложил рукопись и закрыл глаза. Конечно, но как? Она отдаст мне тетрадь, не говоря ни слова и не сделав ни одного замечания, притворившись, что вообще не читала или что ее это мало интересует? Да, она взяла тетрадь, потому что я ее спровоцировал и вообще разозлил, но потом все прошло и забылось, столько дел в голове! Забери ее, пожалуйста, тут и говорить не о чем, никаких проблем.

Но мне представлялся и другой сценарий, намного более печальный.

Вот она входит в класс. Демонстративно кладет мою тетрадь на край стола, давая понять, что в подходящий момент мое сочинение станет объектом показательного разбирательства, после чего начинает урок. Устный опрос. Упражнения. Меня она словно не замечает. Наконец, за четверть часа до звонка, она приступает к карательной акции. Обращается к corpus delicti: открывает тетрадь и — читает. Вслух, громко, вырванные из контекста наиболее смешные фразы. И издевается, и насмехается, и куражится над моим текстом. Чтобы раз и навсегда отбить у меня охоту затевать с ней интриги и заигрывать.

«Вот истинное лицо нашего мыслителя! — гремит из-за стола. — Философа! Поэта! И Бог знает кого еще! — темнота и суеверия. Вот что ему близко и чему он в глубине души поклоняется. Что с того, что он наловчился болтать, он только тогда болтает как заведенный, когда плетет такой вздор. Давно уже я не слышала подобного бреда. Многоопытная женственность! Вечно девственная мужественность! Девушка — это юноша! Мужчина — женщина! Какую еще мудрость изрекут нам уста достопочтенного гуру? Какие истины он нам откроет, в какие тайны посвятит? Наверное, скажет, что он и сам-то не юноша, а легкомысленная девица…»

Ну, возможно, она не зашла бы так далеко, но даже более мягкий вариант ее реплики переполнял меня страхом настолько, что кровь в жилах стыла. Чтобы как можно скорее избавиться от этой кошмарной картины, я предался мечтам.

Почему так плохо должно все кончиться, почему так жестоко она должна со мной поступить? В чем дело, в конце концов? Ну, расшутился я не в меру. Но ведь затейливо! Причем тактично и не без изящества. Нет ни малейшей причины, чтобы она почувствовала себя оскорбленной или скомпрометированной. Наоборот, это должно ей польстить и как педагогу, и как женщине. Так стараться из-за нее! Так писать! Почему же ей не повести себя совершенно иначе? Таким, к примеру, образом:

Она входит, начинает урок, тетрадь мне не отдает, вообще не возвращается к теме сочинений, только в конце занятий, выходя, скажем, из класса, на секунду останавливается рядом со мной (будто вспомнив что-то) и говорит: «Ah, oui, t'on cahier! Viens le chercher dans mon bureau. Après les cours, á deux heures»[91].

А когда я вхожу в кабинет, она берет со стола тетрадь, но вместо того, чтобы отдать мне ее с деловитым «voila» и закрыть вопрос, опять открывает ее и, листая страницы, обращается ко мне со следующими словами:

«Так ты говоришь, что звездами… предсказан тебе Водолей, — на ее губах и в глазах играет лукавая улыбка, — что ты мечтаешь о виктории, которую одержишь с Водолеем… Уже встретил кого-нибудь под этим прекрасным знаком? Кроме, разумеется, Моцарта, Шуберта и Мендельсона».

Как следовало бы отвечать на такой вопрос?

«Почему ты молчишь? Почему не отвечаешь? Сначала любопытство разжег, а теперь молчишь, как сфинкс. Итак, знаешь какого-нибудь Водолея?»

«Если я не ошибаюсь, Рожек Гольтц — Водолей». Неплохо. Что бы это мне дало? Она могла бы так повернуть разговор: