Сыскная одиссея - Иван Погонин

— Такой Ванька Щегол служит у вас?

Старик смерил его внимательным взглядом.

— А на кой он вам? Натворил чаво?

— Свидетелем.

— В деревню я его отпустил, на побывку.

— Давно?

— Вчерась уехал.

— Тьфу ты! А где у него деревня?

— Тульские мы.

— Тульские? Стало быть, земляки. Какого уезда?

— Ефремовского.

— А я Каширского.

— И правда земляки. А что нужно от Ваньки-то?

— Да возил он в свое время одного мазурика, хотел про него порасспрашивать.

— Давно это было?

— На Благовещенье.

— Тю! Ванька мазуриков кажный день возит, да не по одному. Разе честный человек на лихача деньги имеет? Всех мазуриков не упомнишь.

— Все равно я хотел с ним побеседовать, вдруг чем-нибудь тот мазурик ему запомнился. Когда обратно Иван собирается?

— Месяц я ему дал отпуску. Летом у нас работы поменьше, господа все на дачах. А Ванька пять лет дома не был.

— Да, не повезло мне.

Записав название волости и деревни Щегла и узнав, что Щегол — это вовсе не фамилия, а прозвище, а настоящая фамилия у лихача — Никодимов, Тараканов двинулся в управление сыскной полиции.

Несмотря на то что до начала присутствия оставался еще целый час, Кунцевич уже был в своем кабинете. Он внимательно выслушал доклад Тараканова, задумался, побарабанив пальцами по столу.

— Прикажете в Ефремов ехать, Мечислав Николаевич?

— Зачем? Только время потеряем. Свирин деньги украл, даже думать нечего. Надо плотно браться за него. Езжайте в банк, поговорите с конторщиками, узнайте, с кем он был особенно дружен, расспросите про его дам знакомых… да что я вас учу, вы все сами знаете. Давайте мне запрос в градоначальство, я постараюсь ускорить его исполнение.

— Вот-с.

— Так. А это что? В Ревель? Ну пусть. Я сам все отправлю, ступайте.

— Мечислав Николаевич, я в своем участке два дня не был. Пристав…

— Я телефонирую Ивану Самуиловичу, не переживайте.

Дальнейшие события понеслись с головокружительной быстротой. Конторщики сообщили, что 26 марта Свирин устроил ужин по поводу своего наследства и увольнения и пригласил туда некоторых сослуживцев.

Сначала кутили в чисто мужской компании, потом виновнику торжества захотелось общения с дамами. Свирин рассчитался за ужин, попросил у гостей прощения за то, что вынужден их покинуть, наказал веселиться без него, а сам, взяв с собой конторщиков Вяземского и Оглоблина, с которыми был особенно близок, на лихаче укатил на Фурштатскую.

— Я бы не поехал, — оправдывался Вяземский, — но пьян был сильно. Приехали на Фурштатскую, там поднялись в квартиру, где проживала знакомая Александра Петровича, Марией Васильевной он ее представил. Хоть и поздно было, но Мария Васильевна ничего, не рассердилась на нас. Быстренько собралась, и мы поехали к Палкину. Там заняли отдельный кабинет, потом появились еще какие-то барышни, как я понял, знакомые Марии Васильевны. Дальнейшее помню смутно. Очнулся дома, жена сказала, что меня дворник в квартиру притащил. Она потом со мной месяц не разговаривала.

— А где именно на Фурштатской эта Мария Васильевна проживает, помните?

— Помню-с. Дом, во всяком случае.

Вяземский показал дом, старший дворник этого дома — нужную квартиру, сообщив, что фамилия жилички — мадам Прелье. Тараканов доложил Кунцевичу, тот написал рапорт на имя следователя, занимавшегося этим делом. Следователь выписал постановление об обыске, и они втроем отправились к Марии Васильевне. Старшего дворника и привезшего их извозчика пригласили понятыми.

Как показалось Тараканову, Прелье их визиту больше удивилась, чем испугалась. Сначала Тараканов думал, что она хорошо разыгрывает это удивление, но потом понял, что Мария Васильевна вполне искренна.

Судебный следователь Головня это тоже заметил.

— Сударыня, я готов вам поверить, что ничего решительно о совершенном преступлении вам не было известно до настоящей минуты. Вы могли точно так же, как и многие другие, поверить выдумке о наследстве. Но вы должны доказать ваше незнание, так как вы ближе, нежели кто-либо, стояли к Свирину. Расскажите же по всей откровенности и по всей правде, что вообще вам о нем известно. Помните, что всякая ложь может вас погубить, а правда — спасти.

— Но вы так мне и не сказали: в чем именно он обвиняется?

— В краже значительной суммы из банка, где он занимал скромную должность конторщика.

— Значит, наследства он никакого не получал?

— Это вымысел.

Прелье закусила губу.

— Уезжая, Александр Петрович сказал мне, что его внезапно вызывают по какому-то делу и что вскоре он сообщит мне письмом или телеграммой, куда к нему приехать. Он мне оставил большой сверток, который велел никому не показывать. Он говорил, что есть спор по поводу наследства и другие родственники покойного делают ему процесс.

— Что за сверток? Нельзя ли взглянуть? — вмешался в разговор доселе молчавший Кунцевич.

— Сейчас покажу.

Прелье достала из зеркального шкафа довольно тяжелую и объемистую кипу, крепко перетянутую бечевкой.

Кунцевич вынул из кармана раскладной немецкий нож, разрезал бечевку и развернул сверток. Из него на пол посыпались пачки радужных кредитных билетов.

Прелье аж вскрикнула.

— Я и не знала, что он мне доверил столько денег! В ее голосе явно слышалось сожаление. Потом Мария Васильевна спохватилась:

— Он с ума сошел, на это есть банки! Мало ли что может случиться! Вдруг пожар…

Судебный следователь сказал:

— Присядьте и подождите, пока мы сочтем эти деньги, а потом мы перейдем к более подробному допросу. Ваши показания чрезвычайно ценны.

В кипе оказалось восемьдесят тысяч рублей кредитными билетами сторублевого достоинства. Составили протокол, и следователь стал допрашивать барышню.

На улице следователь достал портсигар и предложил Кунцевичу и Тараканову папиросы. Чиновник для поручений отказался, а полицейский надзиратель закурил.

— Как вы думаете, Мечислав Николаевич, сдержит она слово?

— Думаю, да, Петр Модестович. Только на одну мадам Прелье надеяться не надо. Ведь возможно же получить разрешение окружного суда на перлюстрацию адресованной ей корреспонденции? Тогда мы будем знать наверняка.

— Сегодня же подготовлю соответствующее ходатайство.

Мария Васильевна свое обещание незамедлительно сообщить о любых вестях от Свирина сдержала. Телеграмма от него пришла 15 мая. Прелье явилась к следователю в этот же день, около часу дня. Головни на месте не было, и она безропотно прождала его два часа, а когда дождалась — вручила написанную на французском депешу следующего содержания: