Директория. Колчак. Интервенты - Василий Болдырев

Со стороны белых – фронт генерала Сырового, общим протяжением около 850 верст, на правом фланге которого находилась екатеринбургская группа генерала Гайды (19 600 штыков, 2300 сабель), затем группы Люпова (8800 штыков, 825 сабель, 22 орудия) и Войцеховского (14 500 штыков и 1500 сабель) и затем самостоятельная Южная группа Дутова (10 500 штыков, 5000 сабель, 169 пулеметов, 35 орудий), подчиняющаяся непосредственно Главковерху и дравшаяся на запад – против армии Ржевского и на юг – против Туркестанского фронта красных, передовые части которого достигали линии Орск – Мартук (ст. Оренбургской ж. д.).

По грубому подсчету, не считая войск 4-й армии Ржевского и Туркестанского фронта, красные имели двойное превосходство в числе и значительно лучшее обеспечение боевыми припасами, в которых у белых, особенно в патронах, был острый недостаток.

Кроме частного успеха под Бугульмой, белые почти на всем фронте теснились красными. Воткинцы и ижевцы111 боролись окруженные с трех сторон. Наиболее угрожающим было положение вдоль Самаро-Златоустской железной дороги; стоявшая здесь одна чешская дивизия покинула фронт. Русские части были сильно утомлены.

Сюда Верховным главнокомандованием решено было бросить 3-й Уральский корпус из Челябинска. К Екатеринбургу должны были сосредоточиваться не прибывшие еще части Средне-Сибирского корпуса.

Семиреченский фронт оставался по-прежнему довольно стойким. Намеченный там удар требовал больших работ по созданию специального обоза (на верблюдах).

Сложность обстановки под Бугульмой и у Бирска побудила меня лично проехать в районы этих пунктов. Кроме того, в связи с чрезвычайно напряженным состоянием политической обстановки, ввиду назревающей возможности осложнений в Омске, надо было выяснить настроение фронта и, опираясь на него, принимать те или иные решения в отношении тыла.

В Омске Директория располагала только что сформированным батальоном ставки, а так как реальная помощь, в виде чехов, по-прежнему сознательно исключалась, преимущество в силах было на стороне враждебных Директории группировок Омска.

Несмотря на то что государственная охрана все же была возглавлена эсером Роговским, ему не удалось создать за столь краткий срок надежной полицейской силы. Эсеровская же партия в лице ее Центрального комитета, так неосторожно выпустившая скомпрометировавшую ее прокламацию, в действительности тоже ничего не сделала. Довольно сильная рабочая группа Омска осталась без всякого на нее воздействия и одинаково была озлоблена как против только что упраздненного, но фактически оставшегося в виде совета министров Административного совета, так и против Директории, не сумевшей защитить ее от суровых кар в связи с забастовкой112.

Высший командный состав в Омске, начиная с начальника штаба ставки Розанова, неизменно опровергавшего в своих докладах серьезность положения, двоился и осторожно нащупывал, на чьей стороне будет победа.

Это чрезвычайно ярко выявилось в поведении временно командующего Сибирской армией генерала Матковского, командира Степного корпуса, штаб которого находился в Омске.

13 ноября на банкете в честь прибывших в Омск французских офицеров находившиеся там русские офицеры не только потребовали исполнения старого русского гимна «Боже, царя храни», но и начали подпевать. Создалась неловкость. Бывшие в числе гостей французский высокий комиссар Реньо, французский и американский консулы не встали. Не встал и находившийся на банкете представитель Управления делами Директории. Начался скандал.

Старший из русских военных начальников генерал Матковский не принял никаких мер даже в отношении особенно разошедшегося полковника, который оказался атаманом Красильниковым, заявившим, между прочим, что «мы всегда по первому зову пойдем за Михайловым и Вологодским».

Иностранные представители нашли, что «это, в конце концов, довольно скучная история – возвращение к старому», и уехали с банкета.

Я на другой день узнал об этой истории и по телефону спросил Матковского – арестовал ли он виновных. Матковский ответил, что он все еще выясняет таковых, а затем спросил: «А если среди виновных окажется сам Красильников – и его арестовать»?

Это спрашивал командующий армией – старый, казалось, опытный генерал.

«Конечно, арестовать, вы заставляете меня учить вас вашим обязанностям».

Я уехал на фронт. Красильников, как я потом узнал, так и не был арестован Матковским, зато в его отряде с раздражением говорили, что Главковерх приказал арестовать их атамана.

А через три дня Красильников, на глазах бездействовавшего Матковского, арестовывал членов Директории.

Возвращаюсь к дневнику.

На пути в Челябинск. 15 ноября

Отъезд в Челябинск. В вагон прибыли Розанов и Матковский. Я им сообщил сущность доклада Роговского о готовящемся перевороте, который только что был заслушан нами в кабинете Вологодского в здании совета министров.

Матковский заверил в полном спокойствии. Я поручил им обоим заехать к Авксентьеву и переговорить по этому вопросу. Меня просили не уезжать. Ставка будто бы имела сведения тревожного характера. Опасность указывалась и справа и слева, включительно до покушения на поезд.

Выехал в 21/2 часа ночи. Сопровождали генерал К., 50 человек из офицерской роты и 8 казаков.

Поезд. 16 ноября

За окнами вагона вьюга, поэтому еще уютнее в купе и в салоне; несмотря на недомогание, я все же чувствую здесь отдых от последних дней, полных забот и тревоги.

Навстречу шел поезд англичан (Уорд) с вагоном Колчака. Приказал последнему обождать меня в Петропавловске, если прибудет раньше… Колчак возвращался из Екатеринбурга. Он явился в мой вагон, высказал, что очень доволен поездкой, духом и бодростью войск. Принимал парад на чешском торжестве, выезжал на броневике на фронт и пр.

Свидание его и английского полковника Уорда с Гайдой, Пепеляевым и Голицыным, конечно, было подготовлено заранее и не без ведома их омских друзей.

Из длинного разговора с Колчаком я еще более убедился, как легко поддается он влиянию окружающих. Мое поведение в связи с выходкой Гайды, видимо, резко изменило то настроение, с которым он вошел в мой вагон. Он уже соглашался с гибельностью и несвоевременностью каких бы то ни было переворотов. Он или очень впечатлителен, или хитрит.

Колчак опять заговорил о необходимости расширения его прав как военного министра. Я лично набросал перечень всего, что находил возможным сделать в этом направлении. Передал ему записку для Реньо об общем положении и о желательных совместных с союзниками мероприятиях, а также и ответ японскому генералу Муто по вопросу о присылке войск на Уральский фронт.

Колчак обедал у меня в вагоне. Присутствовала сестра моей жены, врач местной детской колонии Н.В. Ш-г. В Петропавловске я задержался на целых семь часов.

Позволил себе редкое удовольствие – читал Оскара Уайльда.