Мстительница - Аластер Рейнольдс

– Ты сделал все, что от тебя зависело, – прошептала я, как будто мой голос мог кого-то из них потревожить.

До того момента я неплохо держалась. Я подготовилась к тому, что увижу трупы, к тому, что сотворила с ними Боса, и изучала увиденное с некоей отстраненностью, как будто их там на самом деле не было – или как будто я на все глядела через стекло, как на восковые манекены в музее. Я пыталась убедить себя в том, что на самом деле это вовсе не трупы или, по крайней мере, не трупы тех самых людей, с которыми я недавно разговаривала и смеялась.

Но я не могла продолжать в том же духе. Меня накрыло волной – полагаю, до того момента все мои действия были направлены на то, чтобы его оттянуть. Эти тела были плотью, кровью и костями людей, которые говорили, дышали и двигались, когда я видела их в последний раз, с именами и прошлым; тех, о ком я знала слишком многое; тех, кто был со мною добр и временами тверд, но почти всегда справедлив, и я знала, что была на полпути к тому, чтобы назвать большинство из них друзьями. Видеть эти незрячие руины, в которые они превратились, было выше моих сил.

Меня вывернуло наизнанку. Я испятнала стены содержимым своего желудка вдобавок к брызгам крови, которые их уже покрывали. И чем больше меня рвало, тем сильней становились позывы; они повторялись снова и снова, пока из моего пересохшего горла не начали рваться стоны, похожие на вопли животного. А потом я свернулась калачиком в углу комнаты и закрыла глаза, думая о том, что я выжила, а они нет, и чувство вины за то, что я не умерла, давило на меня как железный саван. А вместе с чувством вины пришла и доля жалости к себе: ведь даже если я дышала, а остальные были либо мертвы, либо взяты в плен, это еще не значило, что мне ничего не грозит.

Я была единственным живым существом на поврежденном корабле, меня окружали испачканные рвотой и кровью трупы экипажа, и то, что мне было известно об управлении солнечными парусниками, можно было выцарапать на ногте ржавым толстым гвоздем, и еще бы осталось свободное место.

Другими словами, я попала в довольно затруднительное положение.

Пока я записываю эти алые слова – и жду, чтобы они высохли, чтобы не стереть их ненароком, как пятнышки крови, – у меня в голове вертится мысль о том, что существует другая версия Фуры Несс, которая просто сдалась и умерла на «Монетте». Она свернулась калачиком и отказалась от всего: от жизни, от Адраны и Гарваль, от надежды на справедливость и возмездие, от тяжкого груза воспоминаний о своей команде, от исправления той страшной несправедливости, которая с ними приключилась.

Ту версию Фуры я ни в чем не виню. Я не осуждаю ее, не думаю о ней плохо. Думаю, в каком-то смысле она была лучшим и более приятным разумником, чем та, кто сейчас записывает эти слова. Поскольку та Фура умерла, ей не пришлось столкнуться с некоторыми вещами, которые видела я, или обрести знания, которые смердят теперь в моей черепной коробке. И если бы она умела писать – впрочем, для трупа это непростой трюк, – я поставила бы последний пистоль на то, что ее почерк был бы не таким корявым, как мой.

Но я – не она.

Не могу объяснить, что именно во мне сломалось, но точно знаю – это произошло. Все равно как последний всхлип в конце рыданий, когда понимаешь: пришла пора вытереть глаза и встретиться с миром лицом к лицу. Может, дело в том, что перед моим внутренним взором маячило лицо Гарваль в тот момент, когда она задвинула панель, собираясь отправиться к Босе и сдаться ей. Может, все дело в Адране, оставшейся по другую сторону стекла и прижимавшей к нему руку так, словно ей нужно было в последний раз коснуться своей живой родственницы. А может, это был просто какой-то упрямый инстинкт самосохранения, который подсказал мне, что хватит рыдать, выть и жалеть себя. Пора действовать.

Так я и сделала.

Я привела себя в порядок, как только смогла, а потом очистила на камбузе все от крови и блевотины, насколько это было в моих силах. Оставила тела там, где они были, а сама отправилась в рубку. Первым делом взглянула на корабельные часы, которые продемонстрировали, что в убежище Гарваль я провела полтора дня – то есть примерно половину того срока, о котором твердили мои ощущения. Вторым, что я заметила, было болезненное, пульсирующее свечение подметалы. Прибор все еще работал на какой-то минимальной мощности. Корабль капитана Джастрабарска по-прежнему виднелся на максимальном расстоянии, но – если я не ошибалась, читая показания подметалы, – вблизи от нас больше никого не обнаружилось.

Вот только теперь никаких «нас» не было.

Только я.

Я подошла к консоли трещальника. Его циферблаты и индикаторы все еще светились, но уже слабо. Я наблюдала за Ракамором и другими, когда они использовали этот прибор, и, хотя кое-чего не понимала, основы не отличались большой сложностью. На консоли были переключатели для приема и отправки сообщений, а также ручки для выбора канала и регулировки мощности. Настройки консоли никто не поменял с того момента, когда Боса Сеннен потребовала разрешения подняться на борт.

Я щелкнула переключателями, повернула рычажки селекторов, наблюдая, как циферблаты почти гаснут, прежде чем снова засветиться. Моя рука задрожала над переключателем с надписью «передача». Я столько раз видела, как Ракамор пользовался ею, и желание позвать на помощь было почти невыносимым.

Почти.

Я убрала руку от переключателя и отыскала главный рычаг управления, который переводил консоль в спящий режим. Я нажала на него, и раздался жесткий, отчетливый лязг. Циферблаты и показания приборов погасли. Я понадеялась, что они снова включатся, когда мне это понадобится в следующий раз.

Я подошла к подметале и уже собралась сделать то же самое, как вдруг меня охватил холодный ужас. Я чуть было не выдала себя Босе. Если сейчас подметала был активен, она знала об этом, – и если бы он внезапно выключился, она бы поняла, что на борту кто-то остался.

Поэтому я не тронула подметалу.

Я замерзла и снова прошлась по кораблю в поисках какой-нибудь дополнительной одежды, старательно отводя взгляд от трупов на камбузе. «Скорбящая Монетта» казалась холоднее, чем до нападения; металлические поверхности на ощупь были как лед. Мое дыхание превращалось в облачка пара.

Но холод был не худшим из ощущений. Меня мучила жажда. И голод тоже, но пить хотелось сильнее. Я подошла к одному из краников и прижалась к нему губами. Когда я чистила камбуз, вода текла как обычно, но теперь пролилась лишь тоненькая струйка. А потом и она иссякла, и с другими краниками вышло то же самое. Я решила, что это не страшно, и отправилась в кладовую, где хранились законсервированные резервы.

Однако там я увидела, что Боса меня опередила.

Ею двигало не столько желание ограбить, сколько злоба. Кое-что, конечно, забрали: обычный паек, алкоголь, вкусности, дорогие продукты, предназначенные для особых случаев. Но многое другое было уничтожено просто так. Бутылки были разбиты вдребезги. Их содержимое плавало в невесомости стайкой глубоководных рыб. Я попыталась поймать и проглотить что-нибудь, но это оказалось сложнее, чем я рассчитывала.