Голосуйте за Цезаря - Питер Джонс

Мы привыкли к тому, что преступление и наказание неотвратимо связаны между собой (по крайней мере, так должно быть в идеале): если некто признан виновным, то ему грозит определенное, четко установленное законом возмездие. Однако в Древних Афинах было одно исключение: в определенных судебных делах, когда уже был вынесен обвинительный вердикт, наказание могло быть предметом споров и разбирательств. Таким случаем как раз было дело 339 г. до н. э., признавшее Сократа виновным в развращении молодежи и в попытке ввести в Пантеон новых богов. Дело было громким, общественно значимым, и потому после признания вины ученого тотчас же разгорелись жаркие дебаты.

А происходило следующее: обвинение и защита выдвигали свои варианты наказания, а последнее слово оставалось за коллегией присяжных. В случае с Сократом обвинители потребовали его смертной казни. Сам Сократ высказался в том духе, что он принес так много пользы государству, что достоин пожизненного содержания в виде бесплатных съестных продуктов и пенсии, а сам он при этом мог бы позволить себе выплатить штраф в размере лишь какой-то сотни драхм. Потрясенные друзья, тотчас же собравшись, предложили суду освободить Сократа под залог в 3 тысячи драхм. Сократ нехотя согласился с решением своих друзей, но коллегия присяжных проголосовала за высшую меру наказания, и великий мыслитель был казнен.

Меня лично в этой истории потрясли демократизм и логичность самой процедуры. Дело в том, что обе стороны, обвинение и защита, имели право высказаться. Согласитесь, если защитник оправдывает в суде точку зрения Сократа, то тем самым навлекает на себя большие неприятности. Однако, когда первым выступал обвинитель, у защиты была возможность подкорректировать и дополнить свое выступление и предложения с учетом общей атмосферы в суде, решимости обвинения и предвзятости коллегии присяжных. Если вторым выступало обвинение, то защите давалось право на ответную реплику. Конечно же, такой человек, как Сократ, не мог не согласиться с такой демократичной процедурой и таким решением, какие бы чувства (обиды или ужаса; или того и другого вместе) его не переполняли.

Представим, что у древних греков появилась возможность что-то изменить в современной судебной системе. Во-первых, как мне кажется, они покончили бы с «неприкасаемостью», несменяемостью судей. Во-вторых, кардинально повысили бы роль присяжных заседателей в принятии судебных решений.

Тем не менее ни один суд, ни одна судебная система не избавила общество от рецидива. Где гарантия, что, освободившись из тюрьмы, преступник не возьмется за старое? Платон поставил этот вопрос иначе: в чем цель наказания, если оно не исправляет оступившегося? Должны ли мы освобождать людей из тюрем, лишь будучи убежденными, что они никогда более не преступят закон?

Древнеафинская судебная система выглядела бы еще более демократичной, если бы жюри присяжных (такие предложения известны доподлинно) влияло на выбор наказания больше, чем оппонирующие на суде стороны. О таких предложениях упоминал Аристотель, который был, в принципе, не против; философа смущало лишь то, что, получи присяжные право на открытые прения, судебные процессы длились бы бесконечно.

Что бы ни говорил закон, древние греки (впрочем, как и древние римляне) задавались вопросами: «А в чем, собственно, заключаются мои права и интересы? Как далеко они распространяются? Насколько они защищены законом? И, главное, как закон соотносит мои личные интересы с интересами государства?» Вот что на этот счет сказал древнеримский оратор Цицерон:

«Наши предки написали законы, единственной целью которых были стабильность и интересы государства. Государство тогда можно назвать процветающим и стабильным, когда оно управляется по закону; однако сами законы должны быть правильно истолкованы (для достижения этих целей). Эпаминонд Фивский справедливо считал букву закона столпом, на котором покоится стабильность и мощь государства. Нельзя не подчиняться закону, потому что это как в государственных, так и в общественных интересах».

Возьмите, к примеру, высшую меру наказания — смертную казнь. Древние греки широко применяли ее, не испытывая угрызений совести. Они запросто казнили даже высших военачальников-стратегов за военные или иные просчеты, причем вполне буднично — по результатам рутинной проверки деятельности чиновника на своем посту. Иные чиновники, заранее предвидя результаты итоговой проверки, попросту сбегали из страны либо, в определенной ситуации, не возвращались из-за ее пределов.

Однако смертные приговоры не всегда выносились автоматически. В 427 г. до н. э. в Народном собрании дебатировался вопрос о наказании мятежного городка Митилены, вздумавшего поднять восстание против Афин. Что делать? Перебить всех мужчин или только зачинщиков мятежа? Казнить всех — решило Собрание. Но на следующий день многие голосовавшие пожалели о своем столь радикальном решении и настояли на повторных дебатах по этому же вопросу (Собрание наделило себя правом и, главное, иногда пользовалось этим правом — вновь голосовать свое буквально вчера принятое решение). Фукидид сообщает, что на Собрании вся борьба разгорелась вокруг двух противоположно направленных выступлений — уже знакомого нам Клеона (довольно реакционного и злого человека, который, естественно, высказывался в защиту первоначального решения) и некоего Диодота, выступавшего за наказание только виновных.

Аргументация Клеона сводилась к той мысли, что власть и авторитет Афин покоятся на силе и решимости эту силу применить. Пустые разглагольствования не заменят непоколебимую твердость государства («Спросите у любого человека с улицы»). Восстание в Митиленах выглядит хорошо спланированным; в нем участвует множество людей, а главное, оно ничем не спровоцировано. Афины не делали соседнему городу никакого вреда и не притесняли его жителей. Мятежники злоупотребили излишней добротой и доверием Афин, и если сейчас не проявить твердости и решимости, то примеру Митилен последуют другие города.

В ответной реплике Диодота прослеживались две линии: во-первых, напомнил он, перспектива казни никого и никогда не пугала и не останавливала. Вряд ли угроза экзекуций сможет предотвратить новые мятежи. Во-вторых, не разобрав, кто прав, а кто виноват, можно озлобить невиновных до такой степени, что они примкнут к восставшим, ибо увидят, что невиновность не останавливает палачей. Стоит ли Афинам после всего этого ждать спокойной жизни?

Аргументация Диодота взяла верх с крошечной разницей голосов, что говорит об известном трезвомыслии афинских граждан. Что бы они не думали о Митиленах и бунтовщиках, как бы их не распирала гордость при мысли о величии и могуществе Афин, участники Собрания пришли к выводу, что «Митилены еще послужит нам» и казнить всех подряд не стоит.

Как и древние греки, древние римляне без колебаний выносили смертные приговоры в тех случаях, когда это казалось уместным, однако так же не торопились их исполнять, как в случае с древнеримским аристократом Капиталиной, например. Он был обвинен в том, что призывал отнимать у богатых их земли и распределять их среди бедных. Капиталина был обвинен чуть ли не в разжигании революции, а Сенат обсуждал вопрос: что делать с пойманными мятежниками? Консул Силанус предлагал Капиталину казнить. Вмешался Юлий Цезарь и напомнил, что «среди заговорщиков много римских граждан; а граждане, приговоренные к смертной казни, могут вместо этого быть изгнаны за пределы империи». Он привел примеры из истории, когда «обвинители шли на поводу у эмоций и совершили ошибки». Его слова приводит историк Саллуст: