Когда явились ангелы - Кен Кизи

– Я… Сфинкс… Я… очень… стар.

Он гремел под аккомпанемент вердиевской «Аиды», а Хефрен осветился роскошным зеленым светом, маленький Микерин расцвел голубым, и Большая пирамида озарилась надлежащим золотом.

Это было световое шоу для публики, собравшейся у подножия плато. Батареи прожекторов, скрытые в надгробьях и мастабах[101], заливали пирамиды светом, медленно меняя краски, а Сфинкс громогласно вещал на английском. Я случайно попал как раз на английский вечер. Представления шли по очереди на французском, немецком, русском и арабском.

В золотом свете я вдруг увидел фигурку, присутствие которой ощущал, – человек сидел на корточках на блоке известняка метрах в тридцати и наблюдал за мной. Воспользовавшись освещением, я встал и скорым шагом двинулся вокруг Большой пирамиды. Я не оборачивался, пока не вышел на дорогу. Он шел за мной по пятам.

– Добрый вечер, мой друг. Очень приятный вечер, да?

Он ускорил шаг и поравнялся со мной. На нем была синяя джелабия и стоптанные полуботинки без носков.

– Меня зовут Марадж.

Ударение на первом слоге, и «же» чуть смягченное: Мах-Раджжь.

– Извините меня, но я слышал, вы желаете купить гашиш? Пять фунтов, вот столько.

Он сложил пальцы в колечко и улыбнулся сквозь него. Лицо его, угловатое и сметливое, цветом и фактурой напоминало полированный орех; под аккуратными черными усиками блестели мелкие белые зубы. Блестели глаза в паутине веселых морщинок. Старое веселье. Я дал бы ему лет сорок, хотя можно было и семьдесят, а ростом он был меньше моего тринадцатилетнего сына. Семеня рядом со мной, он будто едва касался земли. Когда я наконец отдал пятифунтовую бумажку и пожал ему руку, закрепляя сделку, его пальцы просыпались из моей ладони, как песок.

На краю ауды есть открытый ресторанчик. Я сидел там, пил турецкий кофе, смотрел на пирамиды, менявшие цвет. Когда они погасли и замолчал Сфинкс, я расплатился и вышел. Я прождал там почти час. Он сказал – через двадцать минут. Но я знаю правила, они международные, все равно, где ты – в Танжере, Тихуане, Норт-Биче или Новато, – не платить, пока не увидишь товар. Через двадцать минут… Когда абрикосы поспеют.

Но как раз когда я выходил из ресторана, на темной дорожке к поселку показалась стремительно движущаяся фигурка в синем. Запыхавшийся и потный, он сунул мне в руку пять тугих бумажных пакетиков размеров с одиннадцатимиллиметровый патрон. Я ковырнул один ногтем большого пальца.

– Мне пришлось идти дальше, чем я думал, – извинился он. – А? Хороший? Пять порций – пять фунтов.

Я понял это так, что товар стоил ровно столько, сколько я ему дал, – а за труды ничего не осталось. Поднятое ко мне лицо искрилось от пота. Доставая бумажник, я подумал, что в свертках вполне могут быть пять козьих катышков.

Он заметил мое сомнение и пожал плечами:

– Как хотите.

Я дал ему два американских доллара, на черном рынке стоившие примерно полтора фунта. Осмотрев бумажки, он улыбнулся, давая понять, что оценил мою догадливость, если не щедрость.

– В любой вечер, на этом углу. Спросите Мараджа. Все знают, где найти Мараджа. – Блестя глазами, он снова просеял свою ладонь через мою. – А ваше имя?

Я сказал, хотя все еще не избавился от подозрений: кинул он меня или сдаст, или и то и другое, как делают, по слухам, торговцы в Тихуане?

– Де́бри? Дебри́? – Он забавлялся, переставляя ударения. – Спокойной вам ночи, мистер Дебри.

И его смело в темноту.

Пакетики, оказалось, свернуты так туго, что в отеле мне пришлось воспользоваться складным ножом. В конце концов я выковырял коричневую картечину самого мягкого, самого нежного гашиша, какой мне попадался в жизни – и, может, больше не попадется, при том сумасшествии, которое творится в Ливане.

Здесь возобновляется мой дневник.

17 октября, четверг. Первый день в «Мена-хаусе». Замечательная гостиница. После могучего завтрака и нескольких чашек крепкого кофе мы направляемся на плато. Там уже праздничная толпа; люди лезут на пирамиду со всех сторон, как пестрые муравьи на муравейник, но не до самого верха. Они поднимаются на несколько рядов кладки и сидят среди камней, закусывая соленой рыбой и фруктами, или бродят по ауде; в глазах – жажда действия. Их тянет ко мне и Джеку, как будто мы намазаны медом.

Невозможно фотографировать и писать почти невозможно. Они обожают наблюдать за процессом – наблюдать, как рука водит ручкой по странице, а их руки повторяют в воздухе каллиграфию справа налево, словно выдавливают на глиняной табличке.

Мы с Джеком поднимаемся примерно на двадцать ступеней-блоков и оттуда, из ниши, смотрим на калейдоскопическое коловращение толп. Джек удивляется:

– Я приезжал сюда после Рамадана десять лет назад – и ничего подобного не было. Это из-за прошлогодней победы над Израилем. Они горды и чувствуют себя достойными предстать перед этой штукой.

По камням взбирается полицейский в белом мундире с ремнем в руке. Он накидывается на детей, которые лезли наверх, чтобы наблюдать за нами. Они, визжа от восторга, бросаются врассыпную. Он останавливается, тяжело дыша. Джек спрашивает, почему такая суета из-за детей. Тот что-то объясняет по-арабски, потом, крутя ремень, устремляется за другой ватагой, лезущей вверх.

– Он говорит, вчера ребенок упал и разбился насмерть. Сегодня у каждой стены дежурят по десять полицейских.

– Не понимаю, разве это так опасно? Ну, балуются ребята.

– Нет.

Он сказал, вот уже тридцать лет каждый Рамадан здесь гибнут дети. В прошлом году разбились девять ребят. Он почтительно просит нас спуститься или войти внутрь, чтобы других не подвергать смертельной опасности.

У норы – билеты по пятьдесят пиастров. Это так называемый туннель Аль-Мамуна. Мы доходим до гранитных пробок и ждем, когда коридор освободится от спускающихся вниз паломников, потных, с ошалелыми глазами. Надо учесть, что все они египтяне, а не туристы, и снаружи температура – градусов тридцать восемь в отличие от постоянных здесь двадцати. Снаружи никто из них не потел.

Из книг ты знаешь, что восходящий коридор идет под углом 26 градусов 17 минут, и в сечении он – примерно метр двадцать на метр двадцать. Но ты не представлял себе, как он тесен, пока не столкнулся со встречным потоком. Неудивительно, что все потные и ошалелые. Тут нет места для такого количества людей! Не хватает кислорода, нет распорядителей, и все это знают – как на ранних рок-концертах – никакой управы.

Под истерическим напором снизу входим с облегчением в высокую большую галерею. Толпа, пыхтя, лезет вверх. Но ты-то знаешь, что надо уйти в боковой горизонтальный туннель к Камере царицы, там воздух свежее. Местные не так хорошо осведомлены.