Игрок - Федор Достоевский

— Сейчас?

— Чрез полчаса.

Действительно, все было уложено. Все чемоданы и ее вещистояли готовые. Кофе был уже давно подан.

— Eh bien! хочешь, tu verras Paris. Dis donc qu'est ce quec'est qu'un outchitel? Tu etais bien bete, quand tu etais outchitel[70]. Где жемои чулки? Обувай же меня, ну!

Она выставила действительно восхитительную ножку, смуглую,маленькую, неисковерканную, как все почти эти ножки, которые смотрят такимимиленькими в ботинках. Я засмеялся и начал натягивать на нее шелковый чулочек.M-lle Blanche между тем сидела на постели и тараторила.

— Eh bien, que feras-tu, si je te prends avec? Во-первых, jeveux cinquante mille francs. Ты мне их отдашь во Франкфурте. Nous allons aParis; там мы живем вместе et je te ferai voir des etoilles en plein jour[71].Ты увидишь таких женщин, каких ты никогда не видывал. Слушай…

— Постой, эдак я тебе отдам пятьдесят тысяч франков, а чтоже мне-то останется?

— Et cent cinquante mille francs, ты забыл, и, сверх того, ясогласна жить на твоей квартире месяц, два, que sais-je! Мы, конечно, проживемв два месяца эти сто пятьдесят тысяч франков. Видишь, je suis bonne enfant[72]и тебе вперед говорю, mais tu verras des etoiles.

— Как, все в два месяца?

— Как! Это тебя ужасает! Ah, vil esclave![73] Да знаешь литы, что один месяц этой жизни лучше всего твоего существования. Один месяц — etapres le deluge! Mais tu ne peux comprendre, va! Пошел, пошел, ты этого нестоишь! Ай, que fais-tu?[74] В эту минуту я обувал другую ножку, но не выдержали поцеловал ее. Она вырвала и начала меня бить кончиком ноги по лицу. Наконецона прогнала меня совсем. «Eh bien, mon outchitel, je t'attends, si tuveux;[75] чрез четверть часа я еду!» — крикнула она мне вдогонку.

Воротясь домой, был я уже как закруженный. Что же, я невиноват, что m-lle Полина бросила мне целой пачкой в лицо и еще вчера предпочламне мистера Астлея. Некоторые из распавшихся банковых билетов еще валялись наполу; я их подобрал. В эту минуту отворилась дверь и явился сам обер-кельнер(который на меня прежде и глядеть не хотел) с приглашением: не угодно ли мнеперебраться вниз, в превосходный номер, в котором только что стоял граф В.

Я постоял, подумал.

— Счет! — закричал я, — сейчас еду, чрез десять минут. — «ВПариж так в Париж! — подумал я про себя, — знать, на роду написано!»

Чрез четверть часа мы действительно сидели втроем в одномобщем семейном вагоне: я, m-lle Blanche et m-me veuve Cominges. M-lle Blancheхохотала, глядя на меня, до истерики. Veuve Cominges ей вторила; не скажу,чтобы мне было весело. Жизнь переламывалась надвое, но со вчерашнего дня я ужпривык все ставить на карту. Может быть, и действительно правда, что я не вынесденег и закружился. Peut-etre, je ne demandais pas mieux.[76] Мне казалось, чтона время — но только на время — переменяются декорации. «Но чрез месяц я будуздесь, и тогда… и тогда мы еще с вами потягаемся, мистер Астлей!» Нет, какприпоминаю теперь, мне и тогда было ужасно грустно, хоть я и хохотал взапуски сэтой дурочкой Blanche.

— Да чего тебе! Как ты глуп! О, как ты глуп! — вскрикивалаBlanche, прерывая свой смех и начиная серьезно бранить меня. — Ну да, ну да,да, мы проживем твои двести тысяч франков, но зато, mais tu serais heureux,comme un petit roi;[77] я сама тебе буду повязывать галстук и познакомлю тебя сHortense. А когда мы проживем все наши деньги, ты приедешь сюда и опять сорвешьбанк. Что тебе сказали жиды? Главное — смелость, а у тебя она есть, и ты мнееще не раз будешь возить деньги в Париж. Quant a moi, je veux cinquante millefrancs de rente et alors…[78]

— А генерал? — спросил я ее.

— А генерал, ты знаешь сам, каждый день в это время уходитмне за букетом. На этот раз я нарочно велела отыскать самых редких цветов.Бедняжка воротится, а птичка и улетела. Он полетит за нами, увидишь. Ха-ха-ха!Я очень буду рада. В Париже он мне пригодится; за него здесь заплатит мистерАстлей…

И вот таким-то образом я и уехал тогда в Париж.

Что я скажу о Париже? Все это было, конечно, и бред, идурачество. Я прожил в Париже всего только три недели с небольшим, и в этотсрок были совершенно покончены мои сто тысяч франков. Я говорю только про стотысяч; остальные сто тысяч я отдал mademoiselle Blanche чистыми деньгами, —пятьдесят тысяч во Франкфурте и чрез три дня в Париже, выдал ей же ещепятьдесят тысяч франков векселем, за который, впрочем, чрез неделю она взяла сменя и деньги, «et les cent mille francs, qui nous restent, tu les mangerasavec moi, mon outchitel»[79]. Она меня постоянно звала учителем. Трудно представитьсебе что-нибудь на свете расчетливее, скупее и скалдырнее разряда существ,подобных m-lle Blanche. Но это относительно своих денег. Что же касается домоих ста тысяч франков, то она мне прямо объявила потом, что они ей нужны былидля первой постановки себя в Париже. «Так что уж я теперь стала на приличнуюногу раз навсегда, и теперь уж меня долго никто не собьет, по крайней мере ятак распорядилась», — прибавила она. Впрочем, я почти и не видал этих статысяч; деньги во все время держала она, а в моем кошельке, в который она самакаждый день наведывалась, никогда не скоплялось более ста франков, и всегдапочти было менее.

— Ну к чему тебе деньги? — говорила она иногда с самымпростейшим видом, и я с нею не спорил. Зато она очень и очень недурно отделалана эти деньги свою квартиру, и когда потом перевела меня на новоселье, то,показывая мне комнаты, сказала: «Вот что с расчетом и со вкусом можно сделать ссамыми мизерными средствами». Этот мизер стоил, однако, ровно пятьдесят тысячфранков. На остальные пятьдесят тысяч она завела экипаж, лошадей, кроме того,мы задали два бала, то есть две вечеринки, на которых были и Hortense и Lisetteи Cleopatre — женщины замечательные во многих и во многих отношениях и дажедалеко не дурные. На этих двух вечеринках я принужден был играть преглупейшуюроль хозяина, встречать и занимать разбогатевших и тупейших купчишек,невозможных по их невежеству и бесстыдству, разных военных поручиков и жалкихавторишек и журнальных козявок, которые явились в модных фраках, в палевыхперчатках и с самолюбием и чванством в таких размерах, о которых даже у нас вПетербурге немыслимо, — а уж это много значит сказать. Они даже вздумали надомной смеяться, но я напился шампанского и провалялся в задней комнате. Все этобыло для меня омерзительно в высшей степени. «C'est un outchitel, — говорилаобо мне Blanche, — il a gagne deux cent mille francs[80] и который без меня незнал бы, как их истратить. А после он опять поступит в учителя; — не знает ликто-нибудь места? Надобно что-нибудь для него сделать». К шампанскому я сталприбегать весьма часто, потому что мне было постоянно очень грустно и докрайности скучно. Я жил в самой буржуазной, в самой меркантильной среде, гдекаждый су был рассчитан и вымерен. Blanche очень не любила меня в первые двенедели, я это заметил; правда, она одела меня щегольски и сама ежедневноповязывала мне галстук, но в душе искренно презирала меня. Я на это не обращални малейшего внимания. Скучный и унылый, я стал уходить обыкновенно в «Chateaudes Fleurs»[81], где регулярно, каждый вечер, напивался и учился канкану(который там прегадко танцуют) и впоследствии приобрел в этом роде дажезнаменитость. Наконец Blanche раскусила меня: она как-то заранее составила себеидею, что я, во все время нашего сожительства, буду ходить за нею с карандашоми бумажкой в руках и все буду считать, сколько она истратила, сколько украла,сколько истратит и сколько еще украдет? И, уж конечно, была уверена, что у насиз-за каждых десяти франков будет баталия. На всякое нападение мое, предполагаемоеею заранее, она уже заблаговременно заготовила возражения; но, не видя от меняникаких нападений, сперва было пускалась сама возражать. Иной раз начнетгорячо-горячо, но, увидя, что я молчу, — чаще всего валяясь на кушетке инеподвижно смотря в потолок, — даже, наконец, удивится. Сперва она думала, чтоя просто глуп, «un outchitel», и просто обрывала свои объяснения, вероятно,думая про себя: «Ведь он глуп; нечего его и наводить, коль сам не понимает».Уйдет, бывало, но минут через десять опять воротится (это случалось во времясамых неистовых трат ее, трат совершенно нам не по средствам: например, онапеременила лошадей и купила в шестнадцать тысяч франков пару).