Побежала коза в огород - Лариса Кондрашова

Она, конечно, предполагала нечто подобное, но то, что он не станет спрашивать ее согласия на какой-то там разговор, ее возмутило.

— Никто у меня не останется, — сухо проговорила Галя, подбадриваемая Светкиным взглядом, — я считаю, что вести разговоры в такое время поздно. Давай поговорим как-нибудь среди дня.

— Брось, не капризничай, — насмешливо сказал Игорь и взял ее за локоть, — мы же с тобой не чужие друг другу люди. Какие могут быть церемонии? Ляжешь чуть попозже, ничего, днем доспишь.

Он почти вытолкал из ее дома Светку со Славой. Тот, раздраженный, даже вышел первым, забыв пропустить женщину вперед.

— Пока, — медленно проговорила Светка, стоя в дверях и нарочно призывно изгибаясь. — Совет да любовь!

В ее устах эта фраза прозвучала как оскорбление. Игорь быстро захлопнул дверь, закрыл ее на засов и взглянул на Галю.

— Пошли?

Это и весь разговор? Она отступила назад, когда он протянул к ней руки, но Игорь был готов к сопротивлению. Потому без дальнейших слов схватил ее за руку и потащил за собой.

На пороге спальни Галя попробовала еще раз упереться, но он насмешливо изогнул бровь.

— Хочешь прямо здесь, на полу?

На полу она не захотела и потому покорно поплелась за ним, как жертвенная овца.

Я брала интервью у известного в крае писателя. Газета поручила мне написать о нем подробный очерк. Главный планировал даже разворот — писателю исполнялось 70 лет, он был признанным, официальным, из тех, кого обязательно поздравляет и мэр города, и губернатор края. К нему в такие вот особо торжественные дни приезжают писатели из Москвы — в общем, создается повод для почти народного гулянья.

Писатель отнесся ко мне доброжелательно, и это сразу подняло настроение. Мне все еще помнилось задание редакции взять интервью у нашего кубанского поэта, который по количеству «звезд на погонах» — в смысле, государственных наград и отличий — существенно отличался от писателя, но был не в пример капризнее и заносчивее моего нынешнего героя и измотал мне нервы, прежде чем удалось из него хоть что-то вытянуть.

Все ему казалось, что народ, а в особенности государство не оценило по достоинству его заслуги, всячески затирали. Коллеги завидовали, а продажные издатели упорно не печатали…

Впрочем, я, кажется, преждевременно расслабилась. Решила, что у моего интервьюируемого вполне современное мышление и мы сразу найдем с ним общий язык.

— Все теперь не так, как прежде, — печально качал головой писатель. — Раньше я мог поехать в любую точку страны, объездил многие страны мира, а теперь, чтобы съездить к моему собрату в Сибирь, не имею денег…

— Ну, сейчас для этого у многих нет денег, — заметила я, но при этом понимала его ностальгию по прошедшему времени.

— Это дерьмократы украли у нас будущее, — продолжал вздыхать он.

Я его понимала, но в таком тоне мы говорили между собой, на кухне, сравнивая, что было тогда, а что теперь. Писателю-символу, как мне казалось, следовало посмотреть на происходящее несколько другим взглядом. Или из другой точки. Может, сверху, а не из-под стола…

Прежде писатели, состоящие в своем профессиональном союзе, и вправду пользовались многими льготами, включая всякие дома творчества, путевка в которые стоила сущие копейки, а то и вовсе доставалась даром. Некоторые избранные могли жить в таких санаториях по полгода и писать свои нетленки.

Я поймала себя на том, что уже чуть ли не злорадствую: не все коту масленица! — и поспешила перевести разговор на темы более приземленные. Например, о его отношении к слабому полу.

— Я не люблю женщин энергичных, шумных, — жаловался он, — мне куда милей женщины прошлого, тихие, скромные… Румянец на щеках, робко опущенные глаза…

Усмехнувшись про себя, я подумала, что вздумай какая-нибудь из молодых женщин завлечь писателя, это получилось бы у нее на раз. По-моему, нет ничего проще, чем изображать скромницу-прелестницу. Для этого вообще не надо прилагать никаких усилий. Опусти глазки долу и думай о чем-нибудь своем, а он пусть журчит тебе о своих высоких материях. Главное — в нужный момент взглядывать на него, наивно похлопывая ресницами.

Вот если бы ему понадобилась женщина по-африкански страстная, там пришлось бы куда больше стараться.

— А как вы относитесь к любви? — спросила я его.

Мне казалось, что в любви он романтик, долгие ухаживания, путь, усыпанный розами, прогулки при луне.

— Любовь я представляю себе так: вспышка страсти, а потом — друзья.

Я чуть со стула не свалилась. Так он представляет себе чувство, в основе которого лежит человеческая жизнь? Но вспышка страсти может быть всего лишь… инстинктом продолжения рода. И что же получается, прославленный писатель просто ни разу в жизни не испытывал любви?

Как всегда, я категорична. Может, для него любовь — это нечто настолько интимное, что для нее он не придумал слов. Говорит мне так нарочно, чтобы я отстала. Но спорить не хотелось. Глупо. В конце концов, что у нас, интервью или диспут на темы любви и дружбы?

Как ни странно, писатель чем-то напомнил мою бабушку и ее подруг, которые успели постареть к тому моменту, как у нас в стране «появился секс».

Она работала с подругами в бухгалтерии научно-исследовательского института, была в коллективе моложе всех — ее звали просто Варенька, в то время как всех остальных уже по имени-отчеству.

Все три ее подруги в разное время сообщили бабушке, что так и не узнали, что такое оргазм, и теперь только ахали при виде журналов эротического содержания.

То есть в самом начале перестройки сознания они могли еще успеть. Что-то попробовать, что-то на личном примере выяснить, но увы… Слишком крепко сидело в них целомудренное советское воспитание, отраженное в их альбомах и дневниках категорическим: «Не давай поцелуя без любви!»

Конечно, признавалась бабушка, давали, чего уж там! И даже замуж выходили не за любимых, а за тех, кто позвал. Слишком уж маленький выбор представлялся женщинам, когда с фронта вернулось так мало мужчин. Прорваться могли разве уж самые молоденькие. И они прорывались…

Но ведь писатель был именно мужчиной из того меньшинства.

Нет, я ни в коем случае не протестовала против целомудрия, но, к сожалению, оно очень часто шло рука об руку с элементарным ханжеством.

Интервью я по возможности причесала, отнесла на подпись к мэтру и сочла свое задание выполненным.

Казалось бы, какое отношение могло иметь оно к моей жизни? Но почему-то не шла из головы всего лишь эта одна фраза насчет взрыва, после которого ничего нет. Словно она послужила паролем для отворения моего личного сейфа, где бурлили и клубились всевозможные страсти.

Первым делом мне в голову пришла мысль: а интересно, как понимает любовь Юрий Забалуев? Может, для него тоже за взрывом ничего не следует. В какой-то момент я даже расслабилась и подумала, что могла бы поинтересоваться у него об этом лично… Но тут же я стукнула себя по голове: молчать! Почему начато обсуждение запретной темы? Как я могла думать о постороннем женатом мужчине, когда у меня есть своя семья, в которой, несмотря на все мои старания, далеко не все ладно.