Легенды горы Кармель. Роман - Денис Соболев

Яэль выслушивала все это с растущим неодобрением. В те годы, когда не мечтать о подвигах на фронте значило отказаться от женского внимания и надежды на сексуальную взаимность, она заняла позицию непримиримо равнодушную. Тем временем кольцо блокады вокруг Израиля все больше сжималось, а арабские лидеры снова заговорили о близости его окончательного уничтожения. Яэль же время от времени рассматривала немногие оставшиеся вещи и книги своего несчастного дяди Франца – и на этом основании категорически отказалась призываться в армию. На призывном пункте она объяснила психиатру, что, будучи реинкарнацией души своего дяди, погибшего во время Войны за независимость, она мечтает отомстить арабским врагам, его убившим, и была немедленно освобождена от дальнейших проверок. На самом деле она несколько перестаралась, и дело чуть было не закончилось госпитализацией, но потом все обошлось. Игалю же она сказала, что не готова идти в армию, бросающую лагерных доходяг на пулеметы ради того, чтобы прикрыть изгнание из своих же собственных домов других, столь же несчастных людей, которых построили колонной в пятьдесят тысяч человек и погнали куда-то на юг. «А от ваших бравурных военных маршей, – добавила Яэль, – у меня начинается изжога и рвотный рефлекс, так же как и от звуков вашего радио». Игаль молча выслушал все, что она говорила; и это был единственный раз, когда они поссорились. Но поссорились они надолго.

Яэль закончила школу; все ее подруги ушли в армию, неделя проходила за неделей, а она так и осталась с книгой у раскрытого окна. В ответ на вопросы знакомых она отвечала, что является пацифисткой; ее больше ни о чем не спрашивали, но больше и не заговаривали. Эрих – который к тому времени не говорил уже несколько лет – тоже ни о чем ее не спрашивал, но когда прошло уже почти полгода, а знакомые на улице перестали с ней здороваться, Эрих подошел к дочери и столь же молча ее обнял. Яэль задрожала, как бумага на ветру, заревела – сначала шепотом, потом в полный голос, – обхватила отца и сползла к самым его ногам. Так она и пролежала на полу до вечера, а Эрих сидел в своем кресле и читал. С тех пор она стала бояться зеркал. Сначала Яэль старалась избегать их взгляда по ночам – не заходить в прихожую, не поднимать глаза над раковиной в ванной. Ей казалось, что ночью она остается с зеркалами наедине, и мир, в них отраженный, слишком похож на реальный, чтобы не быть чужим, и слишком близок, чтобы не быть далеким. «В холодной воде воздуха, – записала она, – тишина стоит черными столбами, а страх неподвижен и прозрачен». Именно тогда Яэль поняла, что боится увидеть в зеркале себя и узнать, что она другая. А еще чуть позже она вдруг сообразила, что остается один на один с зеркалами именно днем, когда дома никого нет, и именно днем должна бояться не увидеть себя в зеркале и бояться признаться себе, что не знает, кто она такая. Она стала много гулять по городу, читать в скверах. Впрочем, не то чтобы она перестала пользоваться зеркалами совсем. И все же однажды, когда она посмотрела в зеркало перед выходом из дома, лицо в зеркале показалось ей бесконечно чужим. В этот день она поняла, что стала чужой своему близнецу, которого больше нет.

Поначалу, в те дни, когда Игаль возвращался с курса молодого бойца и засыпал с пустым и измученным лицом, она все еще чувствовала себя близкой. Яэль опускала ему руку на лоб, и ей казалось, что, пока она сидит рядом с ним, его лицо распрямляется и оживает во сне. Иногда в тишине его сна ей хотелось заплакать, но, подумав, она не находила причин. Потом, когда начались учения, Игаль стал приходить реже, но уже и без той смертельной, давящей усталости, которая прижимала его к ней, как когда-то таинственные тропические острова. Он перестал читать, стал говорить о всевозможной технике и еще рассказывать какие-то длинные, бессмысленные, ветвящиеся истории про пробежки с препятствиями, вкус сухого пайка, ночные караулы и приказы по рации. Яэль понимала, что ему плохо, но уже не могла помочь, как если бы он неожиданно остался где-то за гребнем дальнего каменного хребта. Тогда она сказала себе, что будет ждать. Несколько раз приятели по роте приводили его на дискотеки, и в один из этих дней у Игаля появилась девушка – точнее, стали появляться девушки, сначала одна, потом другая, потом какая-то еще. Он начал чувствовать себя героем. Тогда Яэль тоже нашла себе любовника, потом об этом пожалела, но ревновала она Игаля не к женщинам, а к войне. И война началась. Сжимающееся кольцо одиночества и страха, в котором жила страна все последние месяцы, постепенно превратилось в удушающее – сдавливающее и парализующее – предчувствие гибели. Слова ее врагов становились все прямее и циничнее, а отчаяние нависало все тяжелее. Арабские лидеры все отчетливее говорили о скором уничтожении Израиля и о том, что немногие из его жителей это уничтожение переживут. Наконец, двадцать второго мая 1967 года, после целой цепочки стычек на сирийской границе Абдель Гамаль Насер закрыл Тиранский пролив; Иордания, Судан и Кувейт провели мобилизацию, Ирак и Алжир послали экспедиционные корпуса; а пятого июня дивизии Таля, Шарона, Решефа и Иоффе начали превентивное наступление по всему южному фронту. В общем потоке людей навстречу Синайским горам бежал и Игаль; более того, сбылась его давняя мечта. На четвертый день войны в составе дивизии Шарона он оказался в гуще боев за перевал Митле, на восточном краю которого неожиданно попала в окружение одна из бригад дивизии Иоффе.

Победа была головокружительной и неправдоподобной. За шесть дней войны Египет и Сирия потеряли больше танков и самолетов, чем Германия под Сталинградом. Сотни тысяч беженцев затопили южную Сирию и западную Иорданию; еще миллион палестинцев оказался под израильским контролем. Страна пребывала в эйфории, радио переливалось голосами победы. Яэль тоже ликовала и еще плакала, потому что страны, в которой она выросла, больше не существовало. Июнь был жарким, счастливым и чужим. Страх исчез. Через несколько дней Игаль вернулся домой, но в душе у него было пусто. Он увидел перевал Митле, и этот перевал оказался каменной пустыней. На тысячу голосов радио выбрасывало из себя ликование победы, счастье чудесного спасения, избавления от страха и давящего ужаса катастрофы, грохот танков, повторяемые на все голоса крики «Храмовая гора в наших руках» – и головокружительное упоение своей неожиданной, не укладывающейся в рамки никакой исторической логики силой. Все вокруг ликовало радостью войны. Яэль снова стало страшно. «Что же теперь будет?» – спросил Игаль, вернувшись. «А зачем же ты тогда пошел служить одноглазому?» – спросила она. «Он герой, – мрачно ответил Игаль, – к тому же он нас спас». «Герой чего? – сказала она. – И спас от чего? Да и он ли? И кого нас? И почему, почему ты пошел служить одноглазому?»

Несколько дней подряд Игаль молчал, как его отец. Потом подошел к Яэль и спросил: «Что же мы теперь будем делать?» Она вернулась с книгой. «Ты помнишь, кто такой Шмуэль а-Нагид?» – спросила она. «Что-то из школьной программы, – ответил он, – но мы его не читали». «Он был одним из первых великих ивритских поэтов средневековья, – сказала Яэль, – а еще великим визирем в Гранаде, любимцем эмира и большим полководцем, одержавшим несколько блестящих побед в гражданских войнах». «И что же?» – спросил Игаль озадаченно. «И его победы, – ответила Яэль, – вероятно, тоже приблизили падение мусульманской части Испании и изгнание евреев». «И что?» – снова спросил Игаль. «Вот что он писал про наши войны, – сказала она: “Юная война похожа на красотку, обладать которой хотел бы каждый. Но проходит время, и озлобленной старухой она приносит в дома разрушения и смерть”». Игаль кивнул; несмотря на победу столь головокружительную, война на границе продолжалась. А еще через полтора года от инфаркта умер подлинный победитель в этой войне, так и оставшийся в тени, – премьер-министр Леви Эшколь, родившийся под фамилией Школьник в городке Оратов Киевской губернии и, так же как и мать Яэль и Игаля, говоривший с неистребимым идишистским акцентом. Вместо него страною стали править одноглазый и неистовая, одержимая Голда Меир – хоть и родившаяся в Киеве, но говорившая: «Я палестинка».