Капрал Бонапарта, или Неизвестный Фаддей - Константин Вронский

…Он видел свет, но свет был столь пронзительным, что колол глаза, словно острием ножа. Вспышка как удар. А потом вновь чернота.

И хотя теперь он ничего не видел, он знал: сейчас они придут за ним. Карлик в очках и здоровенный такой детина. В руках у них пилы, и пилы эти рассекают тела с той же легкостью, что и хворост сухой. Эвон как они других-то перепиливают. Слышит, слышит Фаддей крики дикие.

Нет, нет, он не позволит содеять с собой такое. Не тронут они его!

В ночь перед битвой, перед второй битвой моросило премерзко. Холодный такой мелкий дождичек. Сентябрь подступал – с жарким летом распрощаться надобно. Земля размякла, как баба от ласки мужицкой. Никто в ту ночь не спал. Мерзли у костров лагерных, письма прощальные писали или амуницию проверяли.

Вторая та битва, Бородинская, жуткой оказалась. Все уж знали, что их ожидает. Всадник по имени Смерть на коне бледном. Земля содрогалась под топотом коня апокалиптического.

Фаддей ничего не помнил. Да и себя чувствовать лишь тогда начал, когда в куче людей стенающих оказался. А стенали вокруг него, не переставая.

И этот гном в очках, эта верста коломенская – они все ближе и ближе подходили. Когда-нибудь и до него доберутся, но он-то уж точно сопротивляться станет. И нож у него на сей случай имеется, и сабелька острая, и пистоль заряженный.

Но эта вонь, эта вонь точно убьет его! Смердело зрелым сыром, потом, кровью, дерьмом, гнилью какой-то, смердело гномом и его длинным спутником, слугами смерти-старухи. И мокро, мокро кругом. Опять, что ль, дождь зарядил?

Вновь землю разорвало снарядом. Еще мертвецов на жутком поле прибавило. Как камней недвижимых.

Кровь, в этой кровище и потопнуть можно. Фаддей не помнил больше вкуса вина, вкуса геттингемского пива, зато точно знал, какова на вкус она, кровь.

Все кричали. Лошади, пушки, люди. Кричали деревья, когда в них попадали снаряды. Пули и гранаты с воем взрезали воздух. Рычали пушки. Сабли звенели, слышался треск выстрелов ружейных. Выли умирающие. Выли оставшиеся в живых. Весь день, весь день…

…Они никак его в домовину опустили?! Земля, земля на тело давит всем весом своим претягостным – на плечи, грудь, на ноги.

Фаддей вскрикнул и открыл глаза. Нестерпимо яркий свет причинял неимоверную боль. Булгарин прикрыл рукой глаза.

Боль, боль все тело пронзает. Где он? Где тот карла и его долговязый спутник? Неужели все лишь привиделось? И тот бой жуткий… он что же, тоже лишь иллюзия кошмарная?

Фаддей ощущал боль каждой клеточкой своего тела. Как же трудно голову-то повернуть!

Небо было пронзительно-голубым, радостным каким-то. А слева и справа от него лежали ящики с патронами. Ага, так это его в телегу бросили. И телега эта едет куда-то. Куда? И где он?

Пить. Пить нестерпимо просто хочется.

Телега взъехала на покрытый леском холм. Вдалеке маршировали солдаты.

Когда Фаддей тронул за плечо возницу, тот вздрогнул всем телом, будто в него снаряд попал.

– Кто победил-то? – сипло спросил Булгарин.

Лейтенант Фабье, а это был он, повернул к солдату мертвенно-бледное лицо.

– Булгарин! Ты что же, убить меня хочешь? – возмутился он. – Во дает! Восстал внезапно из мертвых и еще руку мне на плечо возложил! – и головой нервно дернул. – Вроде как никто, камерад, не победил, – проворчал Фабье. – Да тебе-то что? Радуйся, что жив остался!

– А куда едем-то?

Фабье усмехнулся.

– Ну, не домой же! Об этом и не мечтай!

Внезапно у Фаддея все почернело перед глазами.

Мешком опустился на дно телеги.

– Сколько… сколько дней с битвы-то прошло? – выдавил вымученно.

– Неделя, – отозвался Фабье. – Ровнехонько неделя.

Булгарину стало страшно.

– А… а Дижу… жив?

– Дижу? – изумленно протянул Фабье, на миг отпуская поводья из перевязанной руки, – жив ли? Э-э, мальчик мой, да ты и впрямь ничего не помнишь! Да только благодаря Дижу ты в телеге этой трясешься! Я собственными глазами видел, как он тебя из-под обстрела утаскивал. Единственный раненный, которого с поля боя вынесли. Все остальные там… остались.

И Фабье смолк.

Булгарин прикрыл глаза. Хватит пока с него услышанного. Все это еще переварить надобно. В голове все вращалось, крутилось бешено, как будто кто-то гигантским черпаком мозги ему перемешивал. Фаддей схватился за голову. Верно, его все еще лихорадит.

Но уж бреду жуткому, кошмарному он больше не поддастся, хватит. Фаддей силой заставил себя открыть глаза и взглянуть на небо.

Дижу спас ему жизнь…

Внезапно телега замерла.

– Лезь-ко ты ко мне, – раздался голос Фабье. – На сие точно глянуть следует. Москва.

Москва? У Фаддея перехватило дыхание. Неужто судьба и впрямь столь коварна, что вот так его домой возвращает?!

Море красных и черных крыш раскинулось вдали, маковки церквей, такое все родное. Господи, и он сюда врагом из пустыни смерти подползает…

– Москва, – тихо прошептал Фабье, словно и ему сердце та же боль сдавила.

Фаддей сполз на дно телеги. Враг в городе родном, враг. И с ужасом понял, что совесть его молчит, не укоряет более. Враг? Ну, и ладно, что враг.

Уж слишком близко к смерти он в последнее время притиснулся и выжил при этом, а остальное и не важно уже. Никогда более ему прежним не стать. Никогда.

Но он хотел жить. Жить любой ценой.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству государю Александру Павловичу: