Подросток - Федор Достоевский

— Я серьезно попросил бы вас быть скромнее, Андрей Петрович.

— Ты прав, мой друг; но надо же высказать раз навсегда,чтобы уж потом до всего этого не дотрогиваться. Ты приехал к нам из Москвы стем, чтобы тотчас же взбунтоваться, — вот пока что нам известно о целях твоегоприбытия. О том, что приехал с тем, чтоб нас удивить чем-то, — об этом я,разумеется, не упоминаю. Затем, ты весь месяц у нас и на нас фыркаешь, — междутем ты человек, очевидно, умный и в этом качестве мог бы предоставить такоефырканье тем, которым нечем уж больше отмстить людям за свое ничтожество. Тывсегда закрываешься, тогда как честный вид твой и красные щеки прямосвидетельствуют, что ты мог бы смотреть всем в глаза с полною невинностью. Он —ипохондрик, Татьяна Павловна; не понимаю, с чего они все теперь ипохондрики?

— Если вы не знали, где я даже рос, — как же вам знать, счего человек ипохондрик?

— Вот она разгадка: ты обиделся, что я мог забыть, где тырос!

— Совсем нет, не приписывайте мне глупостей. Мама, АндрейПетрович сейчас похвалил меня за то, что я засмеялся; давайте же смеяться — чтотак сидеть! Хотите, я вам про себя анекдоты стану рассказывать? Тем более чтоАндрей Петрович совсем ничего не знает из моих приключений.

У меня накипело. Я знал, что более мы уж никогда не будемсидеть, как теперь, вместе и что, выйдя из этого дома, я уж не войду в негоникогда, — а потому, накануне всего этого, и не мог утерпеть. Он сам вызвалменя на такой финал.

— Это, конечно, премило, если только в самом деле будетсмешно, — заметил он, проницательно в меня вглядываясь, — ты немного огрубел,мой друг, там, где ты рос, а впрочем, все-таки ты довольно еще приличен. Оночень мил сегодня, Татьяна Павловна, и вы прекрасно сделали, что развязалинаконец этот кулек.

Но Татьяна Павловна хмурилась; она даже не обернулась на егослова и продолжала развязывать кулек и на поданные тарелки раскладыватьгостинцы. Мать тоже сидела в совершенном недоумении, конечно понимая ипредчувствуя, что у нас выходит неладно. Сестра еще раз меня тронула за локоть.

— Я просто вам всем хочу рассказать, — начал я с самымразвязнейшим видом, — о том, как один отец в первый раз встретился с своиммилым сыном; это именно случилось «там, где ты рос»…

— Друг мой, а это будет… не скучно? Ты знаешь: tous lesgenres…[26]

— Не хмурьтесь, Андрей Петрович, я вовсе не с тем, что выдумаете. Я именно хочу, чтоб все смеялись.

— Да услышит же тебя бог, мой милый. Я знаю, что ты всех наслюбишь и… не захочешь расстроить наш вечер, — промямлил он как-то выделанно,небрежно.

— Вы, конечно, и тут угадали по лицу, что я вас люблю?

— Да, отчасти и по лицу.

— Ну, а я так по лицу Татьяны Павловны давно угадал, что онав меня влюблена. Не смотрите так зверски на меня, Татьяна Павловна, лучшесмеяться! Лучше смеяться!

Она вдруг быстро ко мне повернулась и пронзительно сполминуты в меня всматривалась.

— Смотри ты! — погрозила она мне пальцем, но так серьезно,что это вовсе не могло уже относиться к моей глупой шутке, а былопредостережением в чем-то другом: «Не вздумал ли уж начинать?»

— Андрей Петрович, так неужели вы не помните, как мы с вамивстретились, в первый раз в жизни?

— Ей-богу, забыл, мой друг, и от души виноват. Я помню лишь,что это было как-то очень давно и происходило где-то…

— Мама, а не помните ли вы, как вы были в деревне, где ярос, кажется, до шести- или семилетнего моего возраста, и, главное, были ли выв этой деревне в самом деле когда-нибудь, или мне только как во сне мерещится,что я вас в первый раз там увидел? Я вас давно уже хотел об этом спросить, даоткладывал; теперь время пришло.

— Как же, Аркашенька, как же! да, я там у Варвары Степановнытри раза гостила; в первый раз приезжала, когда тебе всего годочек от роду был,во второй — когда тебе четвертый годок пошел, а потом — когда тебе шесть годковминуло.

— Ну вот, я вас весь месяц и хотел об этом спросить.

Мать так и зарделась от быстрого прилива воспоминаний и счувством спросила меня:

— Так неужто, Аркашенька, ты меня еще там запомнил?

— Ничего я не помню и не знаю, но только что-то осталось отвашего лица у меня в сердце на всю жизнь, и, кроме того, осталось знание, чтовы моя мать. Я всю эту деревню как во сне теперь вижу, я даже свою нянькузабыл. Эту Варвару Степановну запомнил капельку потому только, что у ней вечнобыли подвязаны зубы. Помню еще около дома огромные деревья, липы кажется, потоминогда сильный свет солнца в отворенных окнах, палисадник с цветами, дорожку, авас, мама, помню ясно только в одном мгновении, когда меня в тамошней церквираз причащали и вы приподняли меня принять дары и поцеловать чашу; это летомбыло, и голубь пролетел насквозь через купол, из окна в окно…

— Господи! Это все так и было, — сплеснула мать руками, — иголубочка того как есть помню. Ты перед самой чашей встрепенулся и кричишь:«Голубок, голубок!»

— Ваше лицо, или что-то от него, выражение, до того у меняосталось в памяти, что лет пять спустя, в Москве, я тотчас признал вас, хотьмне и никто не сказал тогда, что вы моя мать. А когда я с Андреем Петровичем впервый раз встретился, то взяли меня от Андрониковых; у них я вплоть до тоготихо и весело прозябал лет пять сряду. Их казенную квартиру до мелочи помню, ивсех этих дам и девиц, которые теперь все так здесь постарели, и полный дом, исамого Андроникова, как он всю провизию, птиц, судаков и поросят, сам из городав кульках привозил, а за столом, вместо супруги, которая все чванилась, нам супразливал, и всегда мы всем столом над этим смеялись, и он первый. Там менябарышни по-французски научили, но больше всего я любил басни Крылова, заучил ихмножество наизусть и каждый день декламировал по басне Андроникову, прямо входяк нему в его крошечный кабинет, занят он был или нет. Ну вот, из-за басни же ис вами познакомился, Андрей Петрович… Я вижу, вы начинаете припоминать.

— Кое-что припоминаю, мой милый, именно ты что-то мне тогдарассказал… басню или из «Горе от ума», кажется? Какая же у тебя память, однако!

— Память! Еще бы! Я только это одно всю жизнь и помнил.

— Хорошо, хорошо, мой милый, ты меня даже оживляешь.

Он даже улыбнулся, тотчас же за ним стали улыбаться и мать исестра. Доверчивость возвращалась; но Татьяна Павловна, расставив на столегостинцы и усевшись в углу, продолжала проницать меня дурным взглядом.

— Случилось так, — продолжал я, — что вдруг, в однопрекрасное утро, явилась за мною друг моего детства, Татьяна Павловна, котораявсегда являлась в моей жизни внезапно, как на театре, и меня повезли в карете ипривезли в один барский дом, в пышную квартиру. Вы остановились тогда уФанариотовой, Андрей Петрович, в ее пустом доме, который она у вас же когда-тои купила; сама же в то время была за границей. Я все носил курточки; тут вдругменя одели в хорошенький синий сюртучок и в превосходное белье. ТатьянаПавловна хлопотала около меня весь тот день и покупала мне много вещей; я жевсе ходил по всем пустым комнатам и смотрел на себя во все зеркала. Воттаким-то образом я на другое утро, часов в десять, бродя по квартире, зашелвдруг, совсем невзначай, к вам в кабинет. Я уже и накануне вас видел, когдаменя только что привезли, но лишь мельком, на лестнице. Вы сходили с лестницы,чтобы сесть в карету и куда-то ехать; в Москву вы прибыли тогда один, послечрезвычайно долгого отсутствия и на короткое время, так что вас всюду расхваталии вы почти не жили дома. Встретив нас с Татьяной Павловной, вы протянулитолько: а! и даже не остановились.