Мой тесть Леонид Брежнев - Юрий Чурбанов

Когда мне казалось, что у Гдляна хорошее настроение, я пытался пойти с ним на откровенный человеческий разговор. Нет, он не хотел меня слушать. С Ивановым у меня как-то раз получилось «поговорить по душам», длился этот разговор четыре часа после вечернего допроса. Иванов сидел потупив взор. Возразить ему было нечего. Я призывал Иванова: «Одумайтесь, что вы делаете, вы еще молоды, вам же никто этого не простит». Рядом с ним сидел новый «приватный» следователь, приехавший из Вологды, производивший впечатление нормального, еще неиспорченного человека, — так вот он, незаметно для Иванова, согласно кивал головой в ответ на мой реплики и доводы. Иванов сидел красный, как рак. И вот когда уже надо было чем-то заканчивать, он говорит: «Хорошо, мы все это оформим протоколом допроса. Вы согласны?» Разумеется, я был согласен. Тогда — все, дело бы лопнуло, больше говорить было бы не о чем. Разумеется, никакого протокола допроса не было. То ли Иванов сообразил, то ли Гдлян подсказал…не знаю. Через несколько дней я спросил у Иванова: «Николай Вениаминович, где же этот протокол, ведь он важен для нас обоих?» Иванов ответил, что протокола нет и никогда не будет. Вот так…

Не знаю, есть ли у Гдляна дети, а у Иванова — есть. Иванов не упускал возможность сказать мне, что, когда он уставший приезжает домой и не хочет ни с кем разговаривать, его маленькая дочка ласкается к нему, и усталость тут же как рукой сняло. Иванов говорил, что его ребенок считает: при усах и бороде папе очень идет прокурорский мундир.

Когда-нибудь эта девочка узнает, как ее папа в этом же самом мундире мучил заключенных…

Я возвращался в камеру, а там меня поджидал мой собственный стукач Киселев, 70-летний старик — мерзавец, бывший генерал-лейтенант, работавший в Комитете по внешним экономическим связям… Там и генералы тоже работают, такая организация. Он следил за каждым моим шагом. В общем, и здесь меня ни на минуту не оставляли в покое.

Кроме Кунаева, всех этих следователей волновал еще и Щербицкий. Тогда он работал Первым секретарем ЦК КП Украины и являлся членом Политбюро. Но даже это следователей не остановило, у этих людей не было ничего святого. Они требовали от меня назвать сумму, которую я якобы передал Щербицкому. А я в кабинете Щербицкого был всего-то раз или два, да и то в присутствии других товарищей. Имя Лигачева в то время не возникало, Горбачева — тем более, Гдлян и Иванов доберутся до них позже, а о Кунаеве действительно у нас был разговор, но после того как бегельмановские 240 тысяч рухнули, Кунаев сразу перестал их интересовать. Правда, чуть позже у меня была очная ставка с некой то ли узбечкой, то ли казашкой, мне сказали, что ее фамилия — Байтанова, которая очень бойко рассказывала, как она прилетела в Москву, чтобы передать мне от Кунаева в «кейсе» свыше двухсот тысяч рублей. Она говорила, что прямо с трапа самолета увидела меня, стоявшего у большой черной машины с букетом роз в руках. Она утверждала, что это происходило в 1979 году; между тем в это время «Чайки» у меня не было — короче, Байтанова врала так бойко, что тут даже Каракозов не выдержал, сдали у него нервы, а Миртов вообще просто вышел из комнаты, когда я заявил, что все это — гнусная и нелепая провокация. Эта очная ставка шла под видеозапись, но куда потом делась эта кассета вместе с самой Байтановой — я не представляю. Еще один эпизод «рассыпался».

Умнее всех нас повел себя Хайдар Халикович Яхъяев, бывший министр внутренних дел Узбекистана. Он просто обманул всех следователей, провел их как мальчишек. И сам рассказал об этом в Верховном Суде СССР. Яхъяев сначала сделал все, что от него требовали следователи, то есть «топил людей» как только мог, все признавал, а потом дождался суда, отрекся от своих показаний и сам рассказал суду о преступных методах ведения следствия группой Гдляна и Иванова. Он говорил, что следователи торговались с ним, в том числе и за показания против меня. Они сразу сказали Яхъяеву, что чем глубже он «посадит» меня, тем для него будет лучше — дело Чурбанова, говорил ему Гдлян, кончено, теперь нужно спасать самого себя.

И вот все это Яхъяев рассказал на суде. И чем кончилось? Яхъяева освободили. Он был отпущен из зала суда под аплодисменты, и сейчас он на свободе. Рассказывают, что когда Яхъяев вернулся в Самарканд, ему устроили там пышную встречу с цветами и овациями прямо в аэропорту.

А я порадовался за умного человека, так легко и просто выбравшегося на свободу.

Я верил суду. Очень надеялся на него. Проведя бессонную ночь перед началом суда, я вообще собрался отказаться от всех своих показаний.

Почему я не сделал этого? Вот это и есть главная ошибка. Теперь жалею, конечно, надо было бы никого не слушать, никому не верить, но уж слишком много было советчиков, слишком много! Каракозов сделал так, что меня не оставляли одного. Ведь никто до сих пор не знает, что рядом даже по дороге в Мособлсуд, где — отдельно от нас — слушалось дело бывшего генерала Сатарова, меня постоянно сопровождал полковник Миртов. Он не отходил от меня ни на минуту. Более того, вопреки всем юридическим нормам, Миртов садился со мной рядом на скамью подсудимых, сидел просто бок о бок, и если бы я, допустим, стал говорить в суде что-то не то, он мог бы тут же что угодно сделать со мной, нейтрализовать меня с помощью… каких угодно средств. А угодливый суд тут же прервал бы заседание и объявил бы перерыв на час, день, неделю — как угодно!

Когда судили Каримова, а это уже был Верховный Суд СССР, тот же Миртов сидел за моей спиной и дышал мне в затылок. Что же касается Каракозова, то он своей рукой написал мое выступление в зале суда, а рано утром, перед отъездом, мы с Миртовым еще раз, уже на два голоса, прошлись по тексту этого моего выступления. То есть он диктовал, а я покорно писал. Что же оставалось делать? Каракозов говорил: Каримову конец, высшая мера обеспечена, нужно думать о себе. Весь «мой» текст был в пометках Каракозова, он все время делал какие-то «вставки»; жаль, что я не сохранил все эти бумаги, любопытный был бы документ…

В общем, меня просто обманули. Я все-таки верил следователям, людям вообще надо верить, иначе человек в конечном счете станет опустошенным. Если бы с самого начала я имел собственную линию поведения, сразу не растерялся бы, а занял определенные и конкретные позиции, то я бы, конечно, поступил тогда иначе. Но моя растерянность и тот «пресс», под которым я находился, были слишком велики. В итоге я был вынужден признать взятки на сумму 90 тысяч рублей от Каримова, Худайбердыева, Умарова и Есина. Я не боялся публично вступить в борьбу с руководством правоохранительных органов Узбекистана, потому что они шли на свой последний суд. Но вот руководители партийных и советских органов выступили на моем суде в качестве свидетелей, их дела еще не были закончены, за ними стояли Гдлян и Иванов, вся следственная часть Прокуратуры СССР. Они просто боялись. И понять каждого из них в той ситуации можно. В той ситуации они не могли дать честных показаний. И я тоже боялся. Кроме того, я еще раз говорю, что меня просто обманули…

Не знаю почему, но я старался верить своему адвокату Макарову. Не могу сказать резко и твердо, что он меня предал, но челойек он верткий и я сильно сомневаюсь, что он вообще мне хоть в чем-то помог. Не сомневаюсь также, что он тоже получал определенные инструкции в «Большом Доме». Сначала я вообще не хотел адвоката, но коль скоро речь зашла о высшей мере наказания, то адвокат — по закону — обязан быть. Кандидатуру адвоката для меня подбирал все тот же Миртов, правда, по моей просьбе: мой брат в этом деле человек непросвещенный. Миртов принес мне список, потом возникла кандидатура — Макарова, я его совершенно не знал и попросил брата прозондировать почву. Как она зондировалась — не знаю. Времени оставалось мало. Но и Макарову я до конца не открывался. Помощи от него я не ждал. Я бы и без Макарова получил эти 12 лет или, допустим, на год больше — какая разница? Цифры-то одного порядка.