Принцесса с дурной репутацией - Надежда Первухина

— Вот, — я указала на странноватый прибор, блеснувший рядами выпуклых линз и зеркал. — Называется микроскоп.

Мы поставили канделябры так, чтобы микроскоп был достаточно освещен. Под линзы мы подвели каблучок туфельки и по очереди принялись смотреть в окуляр.

— Ну что? — нетерпеливо спрашивала я.

— Ничего. Совсем ничего. Не понимаю, — пожал плечами Себастьяно. — Абсолютная прозрачность.

— Это в мозгах у тебя абсолютная прозрачность. Пусти, я посмотрю.

Я прикипела к окуляру, в то же время крутя ручку регулятора четкости.

Поначалу я тоже ничего не увидела. То есть абсолютная прозрачность. Тут мне в голову пришла идея развернуть линзы и зеркала под другим углом.

— Ой, — выдохнула я.

Туфелька была не просто туфелькой. Она состояла из множества живых клеток — я видела их ядра, вакуоли, усики, оболочки и что там еще нам рассказывали на уроках зоологии! То, что казалось нам стеклом, на самом деле было некой органической субстанцией! Живым организмом!

Я выпрямилась и, держа в руках туфельку, растерянно посмотрела на Себастьяно.

— Что? — расширил глаза он.

— Это не просто туфелька. Это живое существо. Состоящее из живых клеток.

— Не свисти. Этого не может быть. Живые существа не выглядят, как женские туфли на каблуках-шпильках.

Но я уже не слушала его. Я порылась в ящике стола, на котором стоял микроскоп, и отыскала молоток. Чему вы удивляетесь? В каждой приличной библиотеке должен быть молоток. И коробка с лекарствами первой необходимости, кстати. Библиотека — это вам не вздохи на скамейке. Это место повышенного душевного и физического травматизма.

Я поставила туфельку на стол, прицелилась и крепко вдарила молотком по острому изящному мыску, украшенному прозрачным бантиком.

— Нет! — взвизгнул Себастьяно.

Честно говоря, я тоже надеялась, что туфелька просто разлетится мелкой стеклянной пылью после такого удара. И то, что я увидела в микроскоп, — всего лишь последствия долгого похмелья после портвейна.

Туфелька уцелела. А вот молоток у меня в руке раскалился докрасна. Я отбросила его, и, не долетев до пола, он просто рассыпался белым пеплом.

Некоторое время мы с Себастьяно молчали, как перепуганные… В общем, ничего не приходит в голову для сравнения. Высшую степень обалдения мозга просто невозможно выразить одним и при этом приличным словом.

— А? — наконец выдавил из себя Себастьяно.

— Ага, — согласилась я. — Она разумная. Она защищалась, посчитав, что я на нее напала. Она… Сейчас на нас… меня кинется и жестоко отомстит. Святая Мензурка, я окончу жизнь, забитая до смерти стеклянной разумной туфлей!

— Погоди, не суетись. Она со мной уже провела достаточно времени, чтобы понять, как я ею дорожу, — Себастьяно нес бред, но было в этом бреде нечто конструктивное. — Ты отойди, я попытаюсь ее успокоить.

Я повиновалась, зашла за стеллаж с книгами по истории и робко выглядывала, ожидая (не без злорадства), что туфля набросится на Себастьяно, ища выход своему туфельному гневу.

Однако ничего такого не вышло. Себастьяно, воркуя, как влюбленный голубь, ласково погладил туфлю кончиками пальцев. Ничего. Тогда он взял ее в руки и принялся баюкать в ладонях, приговаривая:

— А вот наша милая красавица туфелька, а вот ничего ей и не сделалось… Больше глупая девчонка Люция не будет обижать милую беззащитную туфельку… Мы протрем туфельку бархатной тряпочкой и положим в красивую шкатулочку отдыхать…

У меня возникло стойкое впечатление, что в ладонях Себастьяно находится рассерженный, но уже успокаивающийся котенок. И через минуту он замурлычет.

— Себастьяно, — проговорила я. — А вдруг это… какая-нибудь ведьмовская штучка? К нам приезжает Его Высокоблагочестие, а всем известно, как ведьмы враждебны к святой юстиции и ее главе.

— Нет, — Себастьяно прижал туфельку к груди и нежно пощекотал ее под каблучком. — В ней нет ничего враждебного. Она прекрасна и совершенна.

— Да, но откуда она взялась?

— С ножки прекрасной незнакомки, которую я полюбил всей душой и навеки. Я буду хранить эту туфельку и начну искать ее хозяйку по всей Старой Литании.

— Ты сдурел. Это туфелька присосалась к твоему мозгу и завладела волей!

— Люци, не глупи. Знай, зайка, что по-настоящему моей волей и мозгом может завладеть только имбирный ликер «Три топора» восемнадцатилетней выдержки. И потом, я не обольщаюсь насчет количества у меня мозга и воли.

— Точно, она тебя захватила! Раньше ты не был таким самокритичным.

— Раньше я не любил, — у Себастьяно сделалось такое поэтическое лицо, что мне захотелось куда-нибудь плюнуть. Но я была хорошо воспитанной девушкой из пансиона и поэтому ограничилась тем, что в клочья порвала редкое издание «Козацко-запарiжския сказкi, пiсни & пляскi» народного бандуриста Дарiя Донца.

— Хорошо, — решительно сказала я Себастьяно. — Пусть она хранится у тебя.

— А по-другому и не выйдет. Я отныне с нею не расстанусь, даже спать с ней буду и мыться.

— Уволь меня от столь интимных подробностей. Ты берешь на себя полную ответственность за эту… обувь. И если она что-нибудь натворит в ближайшие дни, такие важные для всего замка…

— Не натворит, клянусь! Я ее чувствую, у нее мирный, добрый характер…

— Ой, держите меня, доктора из дурдома! Освежите меня галоперидолом, подкрепите алпразоламом с солями лития, ибо я изнемогаю от рекуррентной шизофрении… Ну что ты вылупился? Я тебе цитирую отрывок из «Песни песней кукушкина гнезда» — это классика мировой литературы! Бестолочь!

— Ну, мы пансионов не кончали, — ухмыльнулся Себастьяно.

— Оно и видно. Вот еще что. О туфельке — никому ни слова. Никому.

— Даже твоей госпоже Оливии?

— Тем более ей. Я тоже буду держать язык за зубами. Сейчас всем в замке не до этого.

— Ладно, согласен.

— Тогда уходи к себе. Я еще останусь здесь ненадолго. Надо прибрать весь этот мусор.

— Ну, удачной уборки!

Вот теперь Монтанья ухмыльнулся, как настоящий, наглый, бессовестный Монтанья.

Он ушел. Естественно, никакой уборкой я заниматься не стала. Я несколько раз пыталась вызвать мессера Софуса, то крутя колечко на пальце, то дуя на него, бесполезно. Видимо, мессер был вне зоны действия кольца. Я вздохнула и пошла к себе, чтоб хоть немного выспаться. Через несколько часов наступал новый день, полный забот, хлопот и всего того, что сваливается на голову в предвестии великих событий.