Дочь - Джейн Шемилт

– И все же почему? – спросила я отстраненно.

После долгого молчания он пожал плечами.

– Не знаю, делает ли это ситуацию лучше или хуже, но причины никакой не было. Просто так случилось. – Он секунду помолчал, а затем медленно продолжил, избегая смотреть мне в глаза: – У нас с тобой никогда нет времени…

– Для чего? Для секса?

– Мы устаем. Быстро засыпаем.

Я понимала, куда он клонит. Что все это из-за меня.

– Скажи прямо. Чего ходить вокруг да около?

Зазвонил телефон. Он быстро снял трубку.

– Здравствуйте. Да, жена мне сказала. Я уже готов, – Тэд положил трубку и выпрямился. – Майкл приехал. Идет сюда. – Он вздохнул. – Извини, Дженни, я собирался тебе рассказать, но… я люблю тебя, ты это знаешь.

В дверь позвонили. Мне было не по себе. Настоящие муки еще не охватили меня, я только чувствовала их приближение. Это было подобно началу мигрени. Когда настоящая боль еще впереди. Он остановился у двери на несколько секунд, глядя на меня. Загар после недавней поездки в Калифорнию еще не сошел. Когда мы встречались с однокурсниками, все говорили, что Тэд совсем не меняется. А я замечала у себя небольшие морщинки у глаз, выступающие на лодыжках голубые вены и думала, что старею за двоих. Но полагала, будто это справедливая плата за то, что я имею. Что все это не важно.

– Извини, – произнес он в очередной раз, словно повторение этого слова что-то меняло. – Мы поговорим, когда я вернусь.

А мне казалось, что говорить тут не о чем. Извинения ничего не изменят. Я не хотела их больше слышать. И даже позволила ему поцеловать себя перед уходом. А когда он ушел, меня всю снова заполнила Наоми, и не осталось места ни для чего другого.

Дорсет, 2010

Тринадцать месяцев спустя

Канун Рождества. Утро. Из комнаты Эда и Софи доносился слабый шум, возня, затем приглушенный смех, и снова тишина. В первые недели нашего с Тэдом брака, когда мы были молоды, близость по утрам казалась легкой и необыкновенно приятной. Боже, как давно это было!

Я тороплюсь вниз, не желая ничего вспоминать. Берти спит, свернувшись в своей корзинке. Вдруг испугавшись, я опускаю руки, чтобы проверить, исходит ли от его тела тепло. Осторожно, чтобы не разбудить, а то он наделает шума. В Бристоле, в той прежней жизни, я прикрепляла к его ошейнику поводок и выводила гулять. Бежала трусцой, а он рядом.

За ночь снега прибавилось. Ветви деревьев изящно украшены белым. Опершись локтем о подоконник, я смотрю в заснеженный сад и опять вижу Наоми.

Нет, деточка, подожди до Рождества. Будь умницей, иди спать.

Я одергиваю себя. Сейчас нельзя этому поддаваться. У меня гости.

На столе небольшой пакет. Живописная обертка с деревьями и звездами. На коричневой наклейке надпись: «Дженни от Софи».

Я разворачиваю пакет. Внутри художественные угольные карандаши, завернутые в тонкую папиросную бумагу, перевязанные красной шерстяной нитью. Симпатичный подарок, тщательно продуманный. Затем я поворачиваюсь к стене, где стоят картины в рамках – руки Дэна и Мэри. Беру их и тихо выхожу из коттеджа.

На двери дома Мэри висит рождественский венок из ветвей остролиста. Она быстро отзывается на мой стук. Облегченно вздыхает:

– Думала, они уже приехали, а у меня еще не все готово. – Она ставит на плиту чайник. Смущенно берет у меня подарки, сует под елку. Ей нравится дарить самой.

Мы пьем чай за кухонным столом. Мэри гладит сидящую на коленях кошку.

– В вашем окне не видно елочных огней. Почему?

– Закрутилась и забыла поставить елку, – отвечаю я. – Теперь уже поздно.

Мэри удивленно вскидывает брови:

– А как же дети без елки?

– Мэри, они уже взрослые.

– Ничего. Скоро Дэн приедет, он поставит вам елку.

Я не возражаю. Пусть будет так.

Мы целуемся, и я ухожу.

Эд и Софи на кухне, завтракают.

– Софи, спасибо за подарок, – говорю я. – Карандаши чудесные.

Она улыбается, моя благодарность ей приятна.

– Их изготовил мой товарищ. Он получает древесный уголь особым способом. Процесс занимает два дня. Древесину ему присылают из Сомерсета. Какая-то редкая ива.

– Именно такой уголь мне и нужен, – отзываюсь я. – Он по-настоящему черный и оставляет на бумаге ровный след.

Я открываю горячую воду и начинаю мыть посуду. Эд передает мне пустую кружку из-под кофе. Смотрит не улыбаясь.

– Так что, мама, живопись для тебя по-прежнему самое важное в жизни?

Я поворачиваюсь. Вопрос меня настораживает. Эд продолжает, глядя на Софи.

– Когда мама рисовала, никому не было позволено ее беспокоить.

Я вижу, что он не шутит.

– Ну и что из того?

– А то, – Эд наклонятся к столу, крепко стискивая ладони, – что так было всегда. И на работе тоже запрещено было тебя беспокоить. На звонки ты не отвечала. Мы приходили из школы, а тебя нет, – он снова поворачивается к девушке, как будто сообщая ей новость: – И нормальной еды в доме, конечно, никогда не было.

Что с ним? Зачем он это затеял?

– Да, мне иногда удавалось порисовать, – говорю я, словно оправдываясь, – но обычно, когда никого не было дома.

– Это ты всегда отсутствовала, – громко восклицает Эд. – И даже, когда я болел, оставляла у кровати таблетки и сваливала на свою работу.

– Я давала тебе выспаться.

– Ну а эта история с коттеджем? Сказала, что он у нас есть, но запретила туда ездить с друзьями.

– Не хотела, чтобы там устраивали сборища.

– Ты при любой возможности спешила запереться в своей «студии», – продолжает он. – Мы чувствовали себя брошенными.

Поднимаясь наверх немного порисовать, я не думала, что бросаю детей. Что за глупые выдумки?

– Эд, живопись никогда не была для меня чем-то особенно важным.

Софи переводит взгляд с меня на Эда и обратно. Проводит ладонью по своим рыжим волосам, вертит в руке рождественскую открытку, которую я дала ей вместе с подарком.

– Именно так и было, – произносит Эд, глядя на меня в упор. – И ты всеми нами управляла.

Боже, что с ним случилось? Вчера вечером он был совсем другим.

– Что значит управляла?

– А то, что распоряжалась всем, заведовала. Установила нам правила. Миллион правил. – Он тяжело дышит, глаза горят злостью.

– Не понимаю, что на тебя нашло. Сейчас, перед Рождеством.

– Ничего на меня не нашло. Я много думал об этом, и вот, когда попал сюда, все вспомнилось.