1812. Обрученные грозой - Екатерина Юрьева

— Этот господин Ламбург — действительно ли ваш жених?

— О, нет, — так же тихо ответила она, обрадованная, что Палевский сам затронул эту тему. — Это лишь пересуды некоторых дам…

Граф с удовлетворенным видом кивнул:

— Я так и подумал. Какой жених позволит своей невесте ужинать с другим?

«Вольдемар позволит, — про себя усмехнулась Докки, — если это поможет ему обрести нужное знакомство для карьеры. А вот Палевский никогда бы не отпустил с кем-то другим свою даму — будь она его невестой или спутницей на один вечер…»

Он будто прочитал ее мысли, поскольку добавил:

— Я бы не позволил.

— Не сомневаюсь, — пробормотала она.

Палевский усмехнулся.

— Вы начинаете разбираться в моем характере, — сказал он, насмешливо приподняв бровь. — Ежели б я мог сказать то же самое о себе в отношении вас.

— Баронесса Айслихт, — вдруг с улыбкой обратился к ней через стол государь. — Вы интересуетесь моим храбрым генералом?..

Докки вспыхнула, услышав эти слова и увидев взгляды всех присутствующих, обращенных на нее.

— Ваше величество, — она попыталась придать своему голосу твердость. — Ваши генералы заслуживают того, чтобы ими интересовались все дамы без исключения.

— Но особенно они, насколько мне известно, стремятся обратить на себя внимание графа Палевского, — сказал император, вызвав оживление и смешки среди гостей.

— На сей раз я добивался внимания баронессы Айслихт, ваше величество, — пришел на выручку Докки Палевский. — Она-то как раз его не искала.

— И добились-таки! — воскликнул император и веселым взглядом окинул присутствующих. — Вот мои славные генералы! Побеждают на всех полях сражений: и в схватке с неприятелем, и в битве за женские сердца! С такими молодцами — хоть куда!

Все вновь зааплодировали и, следуя примеру его величества, подняли бокалы с шампанским.

— Даже не знаю, благодарить вас или нет, что вы вступились за меня, — прошипела Докки, пользуясь тем, что государь заговорил с другими гостями и общее внимание было от них отвлечено. — Не усади вы меня рядом с собой, не возникло бы и этой неловкой ситуации…

— Лучше поблагодарите, — непринужденно отозвался Палевский. — Ведь я принял основной удар на себя.

— Разумеется! — недовольно сказала она, замечая, как на них посмотрели и обменялись между собой тихими репликами две дамы, сидевшие напротив. — Теперь все будут думать, что вы завоевали мое сердце.

— А оно все еще остается равнодушным к моим чарам? — ухмыльнулся Палевский. — Вы убиваете меня подобными признаниями. Я-то надеялся…

— Он надеялся! — простонала Докки. — Невозможный вы человек!

— Государь будет во мне разочарован, ежели узнает, что я потерпел поражение на сем поприще. Впрочем, наша с вами баталия только начинается, и я полон оптимизма…

— И напрасно! — заволновалась она, не представляя, что может сотворить в очередной раз Палевский, но подозревая, что он способен на многое, добиваясь расположения женщины.

«Вот только что ему нужно от меня: растопить чувства Ледяной Баронессы в угоду собственному самолюбию, чтобы записать на свой счет „трудную“ победу, — подумала Докки, — или я его привлекаю сама по себе? Но нет, последнего не может быть — я не так молода и не настолько красива, чтобы он увлекся мной. Он хочет завоевать меня только потому, что я не сразу поддалась его очарованию, вступить в короткую связь, а потом покинуть, как до этого оставлял других женщин. Такой вариант развития событий меня никак не устраивает, как, впрочем, и любой другой».

Они вернулись с бала под утро, и Докки никак не могла освободиться от мыслей о Палевском, чьи дерзость и решительность покоряли ее и одновременно пугали. Всем своим поведением он подводил ее к принятию определенного решения, но она — несмотря на чувства, которые испытывала к нему, — не была готова даже себе дать однозначный ответ.

После ужина, когда он провожал ее к экипажу, они опять шли по безлюдной, освещаемой лишь бледной луной дорожке (казалось, он знал все уединенные тропинки в этом саду). Палевский по обыкновению флиртовал с ней, но не делал и попытки привлечь к себе, обнять, сорвать поцелуй — то, чего обычно добивались другие ухажеры, едва у них появлялась возможность оказаться с ней наедине. Их-то она сразу вынуждала умерить свои порывы, но когда рядом с ней находился граф, Докки волей-неволей представляла себя в его объятиях. Ее преследовало желание прильнуть к его груди, почувствовать тепло и силу его рук, ощутить сладость его губ. Когда он посадил ее в экипаж, так и не воспользовавшись минутами их уединения, она испытала и облегчение, и разочарование оттого, что он не позволил себе вольности, ожидаемые ею с нетерпением и страхом.

Докки подозревала, что с его стороны это была какая-то игра, будто он нарочно раззадоривал ее и хотел спровоцировать на встречные действия — на тот же флирт, который она не поддерживала, или кокетство, которого она избегала. Казалось, Палевский стремился вызвать в ней такое сильное к нему влечение, чтобы, когда он наконец откроет свои объятия, она упала в них без каких-либо сомнений и сожалений. Уже сейчас она была готова так поступить — Докки признавала это со всей очевидностью, и, вспоминая его глаза, улыбку, голос, от волнения у нее начинала кружиться голова. Но это томление, желание быть с ним рано или поздно должно было обернуться для нее страшным разочарованием: ведь он хотел не просто обнимать ее, а обладать ее телом, у нее одна же мысль об этом вызывала панику. Близость с мужчиной, даже с Палевским, который так ей нравился, была нетерпимой и совершенно для нее невозможной. Докки содрогнулась, припомнив тот ужас перед супружеской постелью, не забытый до сих пор, хотя все эти годы она упорно отгоняла все воспоминания о своей замужней жизни. Омерзительно-мокрый рот, терзающий ее губы, ненавистные липкие руки, блуждающие по ее оцепеневшему телу, отвращение и боль и тот ужас, что она испытывала, задыхаясь под тяжестью мужа…

Она провалилась в беспокойный и тяжелый сон; в нем будто наяву ей явился некто, кто неумолимо надвигался на нее, подминал под себя, воскрешая былые страхи. И вдруг оказалось, что это Палевский мучил ее, склоняясь над ней в темноте…

Докки проснулась от собственного крика — дрожащая, разбитая, с мокрым от слез лицом, с облегчением осознавая, что это был лишь сон, но ей понадобилось еще какое-то время, чтобы окончательно прийти в себя после кошмарного сновидения. Когда она вышла из спальни, выяснилось, что ее родственницы уже куда-то уехали.

— Шуршали тут, шуршали, — рассказал Афанасьич, подавая ей завтрак. — Барышни — Мишелькина дочка (он сильно не любил брата Докки и называл его за глаза Мишелькой) со второй капризулей — все вас поминали, шумели, да мамаши с ними заодно. Знать, сильно вы им где дорогу перешли. Потом убрались, слава те господи! Хоть в доме покой настал.