Дети солнца - Светлана Шишкова-Шипунова

Строительство «горьковским методом» означало привлечение к работам самих будущих жильцов. Наши родители относились к этому с большим энтузиазмом.

Вот мы едем на папином «Москвиче», петляем по пыльным улицам старой Дубинки, пересекаем трамвайную линию, ещё раза два сворачиваем и перед нами – пустырь, и на этом пустыре белеет вдалеке он, наш будущий дом. Мы ездим сюда каждое воскресенье. Папа копает погреб и обшивает деревом чердак, а мама красит оконные рамы и двери. Родителям явно нравится все это делать, потому что таким образом они своими руками приближают заветное новоселье. Ещё недавно бегали мы с сестрой по лабиринту фундамента, и вот уже стены стоят – настоящие, кирпичные, не то, что на улице Степной, где мы снимаем частный домик, стены там саманные, обмазанные глиной и побелённые сверху извёсткой.

Ещё через месяц – ура! – крыша!

— Ты смотри, — говорит папа. – Шифером кроют. Не халам–балам!

На улице Степной все дома были крыты камышом, серым от дождей и солнца. Мы вытаскивали из камышовой крыши сухие пыльные трубочки и выдували через них мыльные пузыри. Наш будущий дом кажется нам с Неллей необыкновенно большим и красивым. Мы бегаем по пустым гулким комнатам, в комнатах пахнет побелкой и краской. Мама с папой обсуждают, какой лучше делать накат – зелёный или синий. Мы ещё не знаем, что это такое, но скоро станет совсем тепло, в доме откроют настежь окна и двери (чтобы быстрее сохло), и тогда мы увидим, как окунают в ведро с густой зелёной краской резиновый валик и прокатывают им по стене, на которой остаётся широкая полоса с орнаментом, смутно напоминающим виноградные листья. Это и есть накат.

Дом получился приземистым и вытянутым в длину – как барак. Все его так и называли, хотя от классического барака он отличался отсутствием общего коридора. Дом был поделён на четыре «секции», в каждую из которых был свой, отдельный вход. От настоящей квартиры такую «секцию» отличало отсутствие ванной, туалета и водопровода. В доме были только печки, которые первые несколько лет, пока не провели газ, топились дровами. Все остальные «удобства» находились во дворе. Прямо напротив нашей двери, в трёх шагах от порога, возвышалась, как памятник на постаменте, водопроводная колонка с толстой металлической ручкой, которую надо было рывком поднять, чтобы полилась вода. В дальнем конце двора устроили деревянную уборную на два «очка», с перегородкой, через которую можно было переговариваться. А в баню ездили трамваем, остановок пять или шесть.

Вскоре по соседству встали точно такие же дома, построенные госбанком, управлением связи и масложировым комбинатом. Когда из них составилась уже целая улица, ей дали название — 2–й проезд Айвазовского. Где‑то рядом был 1–й проезд и была ещё улица Айвазовского, хотя никакого отношения к этим местам великий русский художник, конечно, не имел.

Люди въезжали в новые дома, и они начинали со всех сторон обрастать огородами, закрываться друг от друга штакетником, некоторые и внутри одного двора городили низкие заборчики, отмежёвываясь таким образом от ближайших соседей. После многих лет жизни на частных квартирах и в общежитиях всем очень хотелось почувствовать себя хозяевами хотя бы вот этих маленьких клочков земли, этих кусочков дворового асфальта, и самое главное – этих долгожданных, своими руками обустроенных квартир, которым, несмотря на полное отсутствие удобств, новосёлы были несказанно рады.

И тут многих ждал большой облом. Не помню, как обстояло дело в домах банковских служащих и почтовиков, но парфюмерная фабрика умудрилась заселить в четыре секции семь семей. Они бы и все восемь заселили, но одна из секций досталась адыгейской семье, кстати, не такой уж многодетной (на тот момент у них было всего трое детей). То ли никто не рискнул жить коммунально с этой семьёй, то ли сам фабком из каких‑то высших соображений не захотел их стеснять, только адыгейская семья оказалась самая привилегированная в нашем доме. В остальные секции подселили так называемых «одиночек» – одиноких работниц с парфюмерной фабрики. Это были довольно уже пожилые женщины – может, вдовы, а может, разведённые. Нам досталась и вовсе старая дева лет, наверное, пятидесяти или старше (возраст её ни тогда, ни позже нельзя было определить).

О наличии непредвиденной соседки мама узнала только в момент вручения ордера. Она ещё пыталась как‑то отбиться, мотивируя тем, что у нас семья – шесть человек (самая большая среди новосёлов), но было бесполезно.

— Решение это временное, — не глядя маме в глаза, говорил председатель фабкома, — поживёте немного, а при первой же возможности мы вас расселим.

И для убедительности тут же записал маму в другую очередь, «на расширение».

Когда наши родители с ордером в руках и с вещами в багажнике «Москвича» приехали заселяться в секцию №2, соседка находилась уже там. Она успела раньше привезти свои вещи, занять комнату (11 кв. метров, вход отдельный из коридора), врезать замок, и теперь сидела тихо, на всякий случай запершись изнутри.

Нам остались две смежных комнаты общей площадью 23 квадратных метра. Маленький коридор, кухню и деревянную веранду с погребом надо было делить пополам. Мама плакала. Её мечты о спальне и детской рассеялись, как дым, как утренний туман. Пришлось им с папой спать в зале, на раскладном диване, а бабушку и нас троих кое‑как устроили в маленькой комнате. Там смогли поместиться: железная кровать с никелированными спинками, на которой спали мы с Неллей, Аллочкина детская кроватка и бабушкин диван с высокой спинкой и круглыми валиками по бокам. Все это стояло впритык друг к другу, и никакой другой мебели, кроме единственного «венского» стула под окном, в комнате не было. Когда через четыре года родилась Женя, её люльку устроили в зале, втиснув в торец родительского дивана, между стеной и шкафом, так, что и видно не было.

По мере того, как мы росли, наши спальные места всё время менялись. Со временем куплены были два раздвижных кресла–кровати, которые, когда их раскладывали на ночь, занимали все пространство зала, так что приходилось перелезать через них, чтобы выйти в коридор. На одном кресле стала спать Нелля, на другом — подросшая Аллочка, в то время как её кроватку в спальне отдали Женечке. Ещё через несколько лет и Женечке она стала мала. И тогда папа обложил кирпичом и застеклил деревянную веранду, отгородил её досками от входной двери и, как мог, утеплил изнутри. В эту новую «комнату» переселили бабушку. Освободившееся в спальне место заняла Нелля, а её кресло – Женечка.

Так мы прожили около двадцати лет.

Несмотря ни на что, мы любили наш дом. Ведь это взрослые понимали, что тесно, что без удобств, а мы, дети, не зная, как это бывает по–другому, были здесь вполне счастливы.

Спустя всего пару лет после вселения наш дом и двор уже утопали в зелени. Прямо за порогом цвели в низком палисаднике белые, жёлтые, кремовые розы. Большой куст тёмной сирени закрывал собою окно веранды. За домом рос чёрный и белый виноград, сорвать который можно было, не выходя из комнаты, стоило только руку протянуть в открытое окно. И чего только ещё не росло в нашем садике за окнами: яблоки–груши, вишня–черешня, клубника–малина, было даже одно маленькое, но плодовитое дерево- персик… А с другой стороны дома, рядом с сараями, поспевали в огороде редиска и морковка, лук и перец, петрушка и укроп, помидоры и огурцы, картошка и капуста.