Маша Регина - Вадим Левенталь

Минутная неловкость с пролитой водкой, заминка с выбором закуски (возьми свинину, мы ее только что ели, очень ничего, — Маша тычет пальцем в меню), за знакомство, Рома все еще мучительно искал повод спросить, что происходит, но А. А. уже вспомнил, как ведутся светские диалоги: я тут на днях был на выставке в музее фотографии…

Официантка тащила свинину, чуть не опрокинул их, пробираясь к караоке, толстяк с болтающимся на груди галстучным узлом, Рома распахивал руки (фотография — искусство времени! времени, а не того, что человек думает своей головенкой!), А. А. наливал еще по одной, Маша испытывала странное чувство, как будто в ней появился кто-то третий. У нее было тело, которое чувствовало себя хорошо, была сама Маша, которая договорилась со своим телом отложить свои дела на потом, и был теперь кто-то третий — он следил за происходящим посредством отверстий в Машиной голове и с высокой колокольни плевал на все, что происходит, он просто наблюдал.

Русские мальчики добрались уже до смысла искусства (то, что мы вычитываем из произведения искусства, и есть идея, сознательно она вложена или нет, и если нечего вычитать, то зачем нужно такое произведение? — да ведь может же быть просто красиво! — в том-то и дело, что не может!), толстяк засовывал галстук в карман, он нашел в караоке, что искал, и, повернувшись к своему столу, косил глазом в экран. Третьего в Маше сейчас больше всего интересовал именно он: понятно было, что он не успевает, и придется ему подхватывать — бви все возрасты покорны… По мере желтения букв на экране он пел: безу-у-умно я люблю Татьа-ану, — раскрывал при этом рот, будто приподнимал крышку унитаза, и подвывал, как фановая труба, левую руку то прижимал к расстегнутой рубашке, то протягивал к Татьяне, которая прятала крашеный хохочущий рот в ладонь, а кто-то хлопал ее по спине и показывал исполненному оперной страсти толстяку шутливый кулак.

И в то время как Машин обожженный водкой язык разминал горячую свинину, в то время как сама Маша пыталась вспомнить, сводят ли уже мосты, третий внутри Маши странным образом наслаждался беспримесной пошлостью происходящего. И противоестественное наслаждение этого третьего мешалось с Машиной досадой — мосты все-таки разведены.

Не будет большим преувеличением сказать, что этот третий и был той силой, которая сразу после разрыва с Ромой толкнула Машу в работу на износ. Подписывая в Москве контракт на десятисерийную «Большую Якиманку», Маша меньше всего думала о гонораре (и, надо полагать, именно поэтому он не был такой уж заоблачный, каким рисовало его воображение озабоченной такими вещами общественности), — ей важно было ничего не ждать, начать снимать уже завтра, так что, пролистав сценарий, выбив себе право его по ходу дела, если потребуется, подправить, она получила аванс, сняла квартиру и почти полгода прожила в ней, на Никитском, засыпая на два-три часа утром, целыми днями снимая, монтируя, озвучивая, по вечерам переписывая сценарий следующей серии, а по ночам сочиняя сцену за сценой «Любовь к трем козлам» — таково было рабочее название «Save».

Работа нужна была ей, как опустившемуся алкоголику нужна с утра настойка боярышника, — иначе пришлось бы остановиться и посмотреть с холодным вниманьем на то, что ей уже почти тридцать, что она предала своих родителей, разбила жизнь двум мужчинам, сама при этом мучается одиночеством и пока еще не сняла ничего такого, за что ей не было бы стыдно по самому большому (не сказать гамбургскому, чтобы не вспомнить А. А.) счету. Летом ее еще пытались социализировать на студии (Мария Павловна, у Люды день рождения сегодня, у гримера… — о’кей, закончим на час раньше — нет, я не к тому, мы вас приглашаем…), но после того, как раза четыре подряд Маша отказалась, стараясь делать доброжелательное выражение лица, ссылаясь то на усталость, то на дела (может быть и у меня личная жизнь), ее перестали дергать, за спиной прикладывая палец к виску (вы видели ее улыбку?), но уважительно: талант!

Идиотская история про менеджеров среднего звена, про их любовь-морковь, про их наркотики, про их офисную тоску (почему-то в руководстве канала решили, что мсз очень хотят посмотреть на себя в телевизоре) превращалась в Машиных руках в десяток новелл о людях, которые, как беспокойные мухи, запутались в паутине, принятой ими за взрослую жизнь. Я понял, что жизнь рулит только до восемнадцати лет… — говорил один из героев так, будто выносил на суд людской последнюю правду об этом мире, и, да, в общем, это и было то, что Маша думала про московских мальчиков и девочек, на полном серьезе решивших, будто мрачный бог торговли в обмен на десять часов жизни пять дней в неделю подарит им вечную молодость в пятницу вечером.

Уже потом, когда Маша за три часа до самолета в Берлин давала интервью симпатичному молодому человеку с какого-то культурного сайта (мальчик, откапывая в рюкзаке диктофон, выложил на стол кафе в аэропорту «Силу взрывной волны» — Секацкого читал когда-то А. А., и Маша, не задумываясь об этом специально, была с мальчиком чуть более откровенной, чем обычно) и он спросил ее, не жалко ли, что не дали доснять сериал, она честно ответила, что нет, не жалко — я думаю, что в этих четырех сериях я все, что могла сказать о проблемах офисной жизни, сказала, не знаю, что еще можно было бы добавить, да и на самом деле не такая уж это большая проблема, нечего там растекаться мыслью по древу. От прямого вопроса, почему съемки прекратились, Маша отвертелась. Она могла бы рассказать, как ее пригласили в кабинет с видом на Кремль и сказали, что разочарованы получившимся продуктом (от одного этого слова Машу замутило), что сериал задумывался как комедийный, зритель нас не поймет, а мы ориентируемся прежде всего на зрителя, — и, может быть, она так и сделала бы, если бы и впрямь чувствовала себя обиженной, но на самом деле ей было все равно. Там, в кабинете, она просто промолчала, потому что буквально накануне получила письмо из Берлина, но самоуверенному парню, постоянно поглядывавшему на свои часы и в окно, как будто он хотел сверить свои по тем, которые на башне, она ответила в кафе, под диктофон. Нет, она не думала о зрителе, когда снимала. Это вообще порочная идея — ориентироваться на зрителя. Нужно просто максимально честно и абсолютно всерьез снимать то, что ты думаешь и чувствуешь. Люди ведь не так уж сильно отличаются друг от друга, в конечном счете мы все находимся в одной и той же заднице — что директор филиала, что кассирша. Когда говорят о необходимости ориентироваться на зрителя, имеют в виду, что надо ориентироваться на человеческую лень и глупость. А лени и глупости во всех нас и так полным-полно, их не надо дополнительно стимулировать. Ну, то есть мне не надо — может, кому-то и надо.

Четыре серии «Большой Якиманки» показали через полгода в ночном эфире, но еще раньше они разошлись по сети, и фразами из них перекидывались друг с другом тысячи молодых людей по всей стране: ну что тебе пожелать? самых дорогих машин, самых красивых мужчин! (девочка, игравшая секретаршу Эльвиру с разноцветными ногтями, вообще была хороша, но эта сцена удалась ей особенно), гуляли по набережной, видели яхту Абрамовича, сфотографировались или с собакой целуется, поди ты, с людьми-то противно!