Хадасса - Мириам Бодуэн

— Мадам, я тебе обещаю, что приду завтра, потому что у меня есть подарок для тебя и я не сделала записи в твоем блокноте! — заверила меня Ити.

— А ты, Дасси, ты придешь, не так ли? — с тревогой рискнула я спросить.

Вдруг замерев, девочка обернулась, выставила палец из сжатого кулачка, направила его на меня, как маленький голубой пистолетик, и сказала:

— Мадам Алиса, меня зовут ХА-ДАС-СА.

1

Небо. Голубое. Мои руки напряжены, ноги раздвинуты, мое тело чахнет. Я — звезда, упавшая в траву. Глаза мои гаснут и открываются: небо, голубое, небо, голубое. Я чувствую, как у меня на языке тает последняя кошерная конфета, подаренная в день расставания. Нет больше чаек. Нет одуванчиков, и бальзамины увяли. Август окутан долгой летней жарой. Уже две долгие недели ветер обходит остров стороной. Некоторые зажиточные горожане покинули столицу и перебрались поближе к реке, другие спят нагишом под вентиляторами и ждут возвращения осени. Шоколад смешивается с мятой. Дети-призраки приближаются и исчезают, мадам Алиса, ты поедешь на лето в Валь-Морен с родителями? Я облизываю губы языком, кусаю их, чтобы не закричать и не оборвать всю траву в сквере. Небо. Голубое. Мадам, ты еще будешь преподавать в будущем году? Нет, с этим покончено. Все кончено. Вы будете учиться на прежнем этаже, перестанете замечать меня в коридорах, узнавать на улицах квартала, нет, я не вернусь. Ты уедешь, как мадемуазель Шарлотта из романа? Да, именно так. Мадам, а что ты будешь делать потом?

Ваши голоса все те же. Как и записи в блокноте, что передавался от парты к парте и вызвал стычки. «Это моя мама купила его для тебя», — гордо уточнила Ити. — «Мы все оставим в ней записи». Спасибо. А кто теперь будет читать нам рассказы? Они очень нравились нам, — Хана, Ити и Трейни… Вот и конец, я буду ужасно скучать по вас, — Сими. Руки мои сжимаются, стискивают книжечку в желтой кожаной обложке, нащупав ее на моем пустом животе. «Мы всегда будем любить голубых человечков и помнить тебя — Хая и Сара В.» Жарко. Я делаю усилие, сажусь, поджав ноги. Мята смешивается с шоколадом, сахар тает и стекает в горло. Я обшариваю взглядом парк. Жду вас. С конца июня я прихожу, надеясь увидеть вас здесь, рядом с медным ангелом, наполняющим свой сосуд. Мечтаю. О них, о тебе, Ха-дас-са… Ну вот и ты, подходишь ко мне, по-прежнему в школьной форме, стоишь, касаясь кружева моей юбки. Посмотри на меня, длинной косы пшеничного цвета уже нет, я коротко постриглась, чтобы быть больше похожей на женщин из твоего квартала. Подойди ближе, присядь, скажи мне, почему ты не пришла в последний день. Почему не оставила записи в блокноте. Я падаю, перекатываюсь на живот, листаю страницы. Сто раз в день я ищу Хадассу. Ее чернила, ее маленькую чернильную закорючку. Ищу слово любви. Ищу ее тоненький голос. Копну волос. Ищу боль нарыва у рта. Ищу частичку Хадассы. Мечтаю найти четыре странички, запрятанные где-то. Ищу признания, ищу мою одиннадцатилетнюю девочку с почти черными глазами, звездочку вен на левом виске, переворачиваю страницы, — мадам Алиса не находит тебя нигде. И так — сто раз на дню.

Одуванчики поглотила засуха, и бальзамины страдают от жажды. Небо затягивается. Я больше не могу заходить в мой класс. В ваш класс. Во двор тоже. И к дубу. В квартале красных кирпичей, охраняемом эрувом, я теперь большое раздавленное Н. Мы шли вместе, друг за дружкой, ты помнишь? Твой кудрявый пучок волос казался волшебным в ярких лучах июньского солнца. Ты торопилась домой, на улицу Блумфилд, но прежде чем свернуть на нее, в нескольких метрах отсюда ты обернулась, направила свое ружье на меня, Нет, мадам Алиса, и трижды выстрелила: Меня зовут — Ха-дас-са. Твои ножки топчут августовский газон. Ты уже не видишь меня. И больше не слушаешь. Твоя хрупкая фигурка исчезает. Я глажу свои недавно постриженные в каре волосы и пальцами отираю пот на шее. Небо. Серое. Небо. Серое.

Стук высоких каблуков на тропинке, вьющейся среди деревьев. Я поднимаю голову. Чулки телесного цвета со швом. Темно-синий костюм, брошь, украшенная багровыми камешками. Застегнутая блузка. Уткнувшись подбородком в траву, я вытираю взмокший лоб рукой, разрисованной хной. Я — свидетель сцены, которая должна разыграться в еще зеленом, как водоросли на морской глубине, сквере. Тишина, слышно лишь пение птиц, которых не видно, но прежде всего нескончаемое журчание фонтана. Женщина на тонких каблуках сошла с дорожки для детских колясок, подошла к водоему, присела на длинную деревянную скамейку. Осмотрела все вокруг. Различные входы в сад, песочницы, опять входы, каждый из них. Ее пальцы сжимаются и разжимаются, как и бедра, скрытые под нейлоном. Семнадцать часов пятнадцать минут, воскресенье, август. Рука женщины извлекает льняной платочек, аккуратно вытирает им лоб, затем виски, прикладывает к ямочкам на щеках, подносит ко рту, который приоткрывается, позволяя осушить его. Шапочка снова описывает круг и вдруг замечает меня. Внимательно приглядевшись, я узнаю лицо, которое не загорает или совсем чуть-чуть. Женщина, читавшая письмо цвета фуксии апрельским днем, — та самая, что была с зеленым воротничком на свадьбе Ривки: кузина Хадассы. Я сжимаюсь, склоняю голову, изображая безразличие. Подул горячий ветер, разметавший тополиные листья. Одной рукой женщина придерживает шапочку.

Одна, две, три секунды, и вот на сцене появляется мужчина. Он подходит с южной стороны, со стороны белых лоджий на фоне кирпичей. Женщина почувствовала, что он приближается, лихорадочно осмотрелась и увидела идущего ей навстречу Яна. Она резко встала, затем одумалась и снова села, опустив голову. Я подняла свою сумку, сунула в нее блокнот. Повернулась спиной к сцене, разыгрывавшейся уже без меня. Пересекла песочницу и, быстро шагая, обошла желтую горку. С сумкой через плечо повернула с улицы Сен-Виатер на восток. Ускорила шаг на Парковой аллее, где мне пришлось пробираться среди машин, а далее продолжила путь, минуя кошерную булочную, затем мясную лавку, я задыхалась, голова была в огне, прошла Жанн-Манс, кафе «Пейгл» и, уже обходя блинную, в ста метрах впереди увидела, услышала, почувствовала скрежет шин по мостовой, скрипящее, долгое, мощное, прерывистое торможение грузовичка, доставляющего товары. Быстрыми шагами я уже подходила к португальской закусочной и вдруг заметила Шарля, который, протянув руки, вышел из лавки и бросился к грузовичку с надписью «Ферма Лозон». Я замедлила шаг, сдерживая дыхание, пересекла Эспланаду и подошла к управляющему, который одним движением приподнял трупик Газ Бара в черно-красной потрепанной шкурке.

2

Ян обогнул бассейн и присел на соседнюю от нее скамейку. Он знал: обращаться к ней не надо. Следует держаться, будто они незнакомы. Двора не поздоровалась с ним, опасаясь, что их взгляды встретятся и они увидят друг друга. Ее угнетало то, что она осмелилась принять приглашение и, главное, села рядом с гоем. Женщина взглянула направо, налево, в сквере — никого. Пока она может остаться. Но чуть что — покинет сцену. Двора вспоминает вчерашний эпизод, комнату в глубине магазина, желание, охватившее все ее тело. Когда она вошла в лавку, где звучало пианино, то не увидела ни одного покупателя. Она пошла по проходам, без корзинки, потом подошла к двери на склад, наклонилась и увидела его, стоящего у пианино и наигрывающего мелодию. Затем Яну удалось ее уговорить, и в комнате, залитой солнцем, он сыграл ей ноктюрн до минор. Сидя на табурете и поджав ноги, Двора смотрела, как бегают пальцы поляка, как переворачивают страницы нот, как склоняется его голова над черными и белыми клавишами. Затем в какой-то момент палец оторвался от клавиатуры, медленно протянулся к ее губам, потрогал, погладил ее рот. Сидя неподвижно, она ожидала возмутительного поступка, но не дождалась, жест так и остался незавершенным.